Удивительно узнать, что ростом Лоренцо был всего лишь 1 метр 71 сантиметр. Для того времени не низкорослый, но точно меньше, чем я ожидал[995]. Я решил обнародовать этот факт, когда узнал, что его данные частично подтверждаются воинскими документами. В них было указано, что глаза у Лоренцо серые, а окружность грудной клетки — «0,85 см»[996], [997]. Такка был явно не богатырского сложения. Но, видимо, казался могучим всем, с кем встречался, в особенности Леви («невысокому и худому»[998], почти всегда самому миниатюрному — и на групповых фотографиях[999], и по воспоминаниям товарищей по заключению[1000]).
За следующие три года Лоренцо сильно изменился внешне. По пути домой он был «кожа да кости»[1001]: весил от силы 40 килограммов[1002]. Лоренцо поседел и в целом выглядел отталкивающе, но формально болен не был: в справке из лагеря для беженцев нет записи о пребывании в больнице или проблемах со здоровьем. Впрочем, как и информации, что перед возвращением домой он получил новую одежду[1003].
Конечно, Лоренцо не был единственным, кто в те месяцы пребывал в похожем состоянии и направлялся через всю Европу в сторону Италии. Один из многих, он возвращался из «немецкого ада» — капля в «потоке голодных бродяг», по свидетельству Ричиотти Лаццеро (книга «Рабы Гитлера», Gli schiavi di Hitler)[1004]. «Они идут пешком, короткими отрезками, цепляются за поезда и грузовики, попрошайничают, спят где попало и бредут как сомнамбулы в сторону Бреннеро, через Тарвизио, туда, где раскинулись семь тысяч итальянских городов, — писала 23 мая 1945 года ежедневная римская газета L’Epoca[1005]. — Около миллиона человек — солдаты и рабочие»[1006].
Лоренцо привык попадать во Францию нелегально, но на этот раз путешествовал совершенно законно: его паспорт был дважды обновлен во Вроцлаве, действителен до 24 мая 1945 года[1007]. Краверо добрался до столицы Пьемонта месяцем ранее, и Лоренцо, отыскав семью друга Примо, врать не стал.
Перейдя Бреннеро, Перук оказался почти дома и направился в сторону Леванте. Лоренцо все так же пешком продолжил путь и за двадцать дней дошел до Турина. У него был адрес моей семьи, он разыскал мою мать, желая рассказать ей обо мне. Он не умел врать, а, возможно, после увиденного в Аушвице и в разрушенной Европе посчитал, что лгать будет бессмысленно и глупо. Он сказал моей матери, что я не вернусь. Все евреи в Аушвице погибали: в газовых камерах или от каторжного труда, либо же их расстреливали бежавшие немцы (что было правдой). Более того, от моих товарищей он знал, что на момент эвакуации нашего лагеря я был болен. Было лучше, чтобы моя мать смирилась[1008].
Впоследствии этот эпизод оброс некоторыми подробностями. По словам Томсона, Лоренцо разговаривал с Эстер-Риной с явным «стеснением и неловкостью»[1009]. Леви позже говорил Розенфельду, что muradur сказал буквально следующее: «Да, я видел его, помог ему, дал хлеба и еды, но он болен, и не думаю, что он сможет вернуться»[1010]. Лоренцо был «оборванный и мертвенно-бледный, но на его лице читались искренность и сострадание». Сообщая матери Леви «такую ужасную новость, он говорил с трудом».
Известие о сыне взволновало Рину, пишет Энджер[1011], но она «не показала виду» и даже «пригласила его [Лоренцо] за стол, накормила и напоила вином»[1012]. Потом предложила денег, чтобы он смог проехать на поезде «хотя бы последнюю часть пути» до Фоссано. Но он, как вы можете догадаться, отказался. «Лоренцо провел в пути четыре месяца, кто знает, сколько километров прошагал, и не видел смысла садиться на поезд», — писал Леви в «Возвращении Лоренцо»[1013].
«Я добирался издалека и шел четыре месяца, зачем мне садиться на поезд, чтобы доехать до своей деревни, которая и так близко», — кажется, именно это он сказал Рине[1014] и распрощался, чтобы прошагать последние 70 километров — 12 часов пути, согласно нынешним Google Maps.
Но прежде он зашел в Comitato di liberazione nazionale (Комитет национального освобождения) на улице Марии Виттории, к Анне Марии. «Он был невероятно грустным и чувствовал себя настолько неловко в моем присутствии, что почти не мог говорить», — вспоминала сестра Леви 19 октября 1992 года в разговоре с Томсоном[1015].
В коммуне Дженола 28 апреля 1945 года разразилась ужасная фашистская бойня[1016], [1017]; Лоренцо встретил тут старого друга Чино Сордо[1018] — он был на телеге. Энджер узнала об этой встрече от брата Леви; впоследствии информацию подтвердил местный историк Менарди[1019].
До дома на улице Микелини в Фоссано оставалось меньше двух часов ходьбы[1020]. Чино, которого Леви в шутку называл кузеном Лоренцо, предложил подвезти, «но тот отказался и пошел, как ходил всю свою жизнь»[1021], — читаем мы в «Возвращении Лоренцо»: «Время для него мало значило»[1022]. Как бы там ни было, но первым весть о том, что Лоренцо жив, хотя и выглядит плохо, принес в Фоссано Чино Сордо. Такка вернулся.
А его друг Примо, находясь за тысячи километров, в эти дни восстанавливал силы. У Леви тоже были непростые отношения со временем: он праздно жил в изгнании, наказанный бездельем. В новом лагере он почувствовал «тяжелый дух общих грез» — с момента, когда «ничто не защищает человека от самого себя, поэтому и возможно разглядеть тщетность и бессилие нашей жизни и жизни в целом на кривых масках монстров, порожденных сном разума»[1023].
Стоит подчеркнуть, даже если придется повториться, — это важно для нашей истории: там многие теряли самих себя и переставали отличать правильное от неправильного. Но с Лоренцо подобного не произошло. Он долго шел пешком, но не воспользовался ситуацией — не согласился, чтобы его подвезли. Он не утаил правды, чтобы только не причинить боли. Леви так говорил Розенфельду: «Он был настолько простодушным, что даже представить себе не мог, будто иногда ложь случается во благо»[1024].
«Искаженные и приблизительные» карты, которые помогли ему вернуться домой, он в Пьемонте, скорее всего, выбросил[1025]. Но чистосердечность не избавила его от встречи с горбатыми и кривыми монстрами прошлого. После всех пережитых ужасов мир постепенно распрямлялся, оставляя позади тех, кому следовало там остаться.
