Это была единственная женщина в лагере, которую мы видели изо дня в день, из месяца в месяц, к тому же она говорила на одном с нами языке, но вольным разговаривать с хефтлингами было запрещено. Нам с Альберто она казалась таинственной красавицей, неземным существом. Несмотря на запрет, лишь добавлявший остроты и особой прелести нашим встречам, мы украдкой заговорили с ней: сказали, что тоже итальянцы, и попросили хлеба. Попросили смущенно, понимая, что унижаем самих себя и лишаем романтического налета наши отношения, но голод, с которым трудно договориться, настоял, чтобы мы не упустили подвернувшейся возможности.
Флора принесла хлеб и приносила много раз; с растерянным видом она передавала его нам в самом темном углу и поливала своими слезами. Она нас жалела и хотела еще чем-то помочь, но не знала чем и к тому же боялась. Она боялась всего, как беззащитный зверек, возможно, даже и нас, но не лично, а как представителей этого странного непонятного мира, вырвавшего ее из родной страны, загнавшего под землю, всучившего ей метлу и заставившего подметать полы, уже подметенные сотню раз[967], [968].
Флора, несомненно, была куда менее смелой, чем Лоренцо. Но она жалела заключенных и, преодолев страх, несколько раз сумела им помочь. В благодарность Примо и Альберто «торжественно преподнесли Флоре, у которой были волосы»[969], найденную где-то расческу. Однако вскоре друзья «испытали острое разочарование, смешанное с нелепой и чудовищной ревностью, когда до нас дошло то, что не являлось, по-видимому, тайной с самого начала: Флора встречается с другими мужчинами»[970].
Кто знает, от отчаяния, из нужды или просто по привычке она продолжала заниматься единственным хорошо знакомым ей делом «на сене, в крольчатнике, тайно организованном в одном из подвалов совместным кооперативом немецких и польских капо»[971].
Делалось это просто: выразительный взгляд, требовательный кивок головой — и Флора отставляет в сторону метлу и послушно следует за случайным мужчиной. Через несколько минут она возвращалась, одна, поправляла на себе одежду и, избегая смотреть нам в глаза, снова бралась за метлу. После такого ужасного открытия хлеб Флоры казался нам горьким, но мы не отказались от него, не перестали его есть[972], [973].
И вот после освобождения из Моновица Леви и Флора столкнулись в Staryje Doroghi. Примо был «грязным, оборванным, усталым, подавленным, никому не нужным»[974], но при этом ощущал, что молод, полон сил и у него есть будущее; «Флора же не изменилась. Она жила с сапожником из Бергамо, но не как жена, а как прислуга»[975].
Примо «из жалости к ней и себе»[976] сделал вид, что не узнал Флору, потому что, «сравнивая сидящую передо мной женщину с женщиной моих воспоминаний, я понял, что изменился, стал совсем другим, словно из куколки превратился в бабочку»[977], [978]. Это была грубая попытка отвернуться от мира, где они оба опустились на дно.
Когда я думаю об этой женщине, у меня появляется комок в горле. Флора — это было ее настоящее имя? Энджер предполагает, что ее звали Мария[979], — только это навсегда потерялось где-то в излучинах памяти и времени. Здесь нет никакого «морализаторства» — но оно невольно возникает, чтобы горько прокомментировать: не все спасшиеся были и впрямь спасены — даже те, кто помогал другим.
Второй пример еще точнее раскрывает неоднозначность персонажей, которые, в терминологии Леви, больше напоминают гусениц, чем бабочек. Были и те, кто «в серой зоне» перевернутого мира чувствовали себя как в родной стихии. Это история о мелочности и человечности.
Некий Краверо впервые появился в «Передышке», а более чем через 20 лет — в рассказе «Автомат под кроватью» (Mitra sotto il letto), опубликованном в 1986 году в газете La Stampa. Это позволило Энджер предположить, что Леви использовал подлинную фамилию[980]. Но в Архивах Арользена нашлись десятки Краверо, и, учитывая подлый характер персонажа, я отказался от поисков реального человека.
История произошла в конце весны 1945 года, в дни, когда Примо отправил Бьянке те самые полторы страницы, а Лоренцо уже точно пересек границу и чудом не погиб под танковым обстрелом. «Никто не верил, что польская почта работает», — писала Энджер в биографии Леви об этом периоде[981]. Краверо решил бежать из Катовице, и Леви передал с ним письмо для своих родственниц. Сестра Анна Мария состояла в Сопротивлении и держала под кроватью автомат.
Краверо добрался до Турина в июле 1945 года — «в рекордный срок — за месяц»[982], [983] и доставил «первую весточку [от Примо] за девять месяцев»[984]. Однако он не просто передал письмо. Воспользовавшись моментом, он решил разжиться деньгами — якобы для того, чтобы вернуться в Польшу и найти Примо[985], [986]: «Если моя мать даст двести тысяч лир, он через две, самое большее через три недели доставит меня ей»[987]. Мать и сестра не поверили. Краверо ушел раздосадованным и по дороге прихватил хранившийся в подъезде велосипед Анны Марии[988]. А вскоре по неизвестной причине оказался в тюрьме — бог знает, за какое преступление[989].
5
В то время как Флора застыла в состоянии невольницы, а Краверо пытался нажиться на чужой тревоге и надежде, Лоренцо в глубине души оставался свободным, как будто бы обладал врожденным иммунитетом к подлости.
В лагерь для беженцев Лоренцо попал 19 мая[990], а уже в начале июня оказался в Турине. Мы знаем об этом благодаря кропотливой работе Энджер[991] и документам, которые она собрала[992]. В городе было неспокойно[993]: все еще веяло войной и много убивали. Фашистские снайперы по инерции продолжали стрелять, а кое-кто под шумок сводил счеты[994].
Как в то время выглядел Лоренцо? У нас имеются две черно-белые фотографии (первая — 1920-х годов, вторая, скорее всего, как раз периода возвращения в Италию) и еще кое-какие подробности. В архиве Энджер есть описание внешности Лоренцо от 30 марта 1942 года. Незадолго до отправки в Третий рейх ему выдали паспорт: цвет лица — розовый, глаза — карие, волосы — каштановые. То есть прямо перед «Суиссом» у него еще не было седины.
