Последней неожиданной «удачей»[852] стала для него скарлатина[853] (Альберто переболел еще в детстве[854]). Примо слег как нельзя вовремя: не слишком рано — иначе попал бы в списки на уничтожение, и не чересчур поздно — состояние здоровья позволило ему выжить. Почти все другие рабы, в спешке эвакуированные, пропали без вести среди миллионов «канувших» — как его старый друг Франко Сачердоти[855], [856]. Он заболел «всего лишь раз, но в подходящий момент», — скажет позже Филип Рот[857], [858].
Для раба рабов, ставшего «химиком-рабом»[859], неожиданный допуск к лабораторной деятельности в конце 1944 года оказался решающим фактором спасения. Именно в первые недели в тепле и встретились в последний раз на пороге «дома мертвых»[860] Примо и Лоренцо.
5
«Не все родятся героями»[861], [862], — признает Леви в рассказе «Ванадий», где впервые приводит концепцию «серой зоны». Через десять лет он опишет ее в своей непревзойденной манере: «Лишь демагог может утверждать, что это пространство свободно. На самом деле оно никогда не бывает свободным; его заселяют подлецы или психопаты (иногда подлецы и психопаты в одном лице), и об этом не следует забывать, если мы хотим понять особенности человеческой природы, если хотим знать, как защитить свои души, когда вновь замаячит похожее испытание»[863], [864]
В рассказе «Ванадий» Леви исследовал человеческую душу доктора Мюллера (в реальности — инженера Фердинанда Мейера[865]), о котором не осталось записей в архивах Аушвица[866]. Леви познакомился с инженером в лаборатории полимеризации в Буне, и судьба вновь свела их 20 лет спустя, во второй половине 1960-х. Они некоторое время переписывались — Леви пытался выяснить, понимает ли Мейер цену своего бездействия и чувствует ли ответственность за происходившее в лагере.
В рассказе автору не удалось добиться от Мюллера ни четкого осуждения, ни оправдания темного прошлого, но доктор описан с большим великодушием и состраданием.
Не мерзавец и не герой; если отфильтровать риторику и вольную или невольную ложь, получим типичный экземпляр серого человека, который (и таких было немало), живя в стране слепых, видел, пусть и одним глазом. <…> Я не мог его полюбить. Не мог полюбить и не хотел с ним встречаться. Впрочем, определенного уважения он заслуживал: нелегко ведь быть одноглазым. Он не был ни равнодушным, ни бесчувственным, ни циничным; свои отношения с прошлым он так и не выяснил, хотя пытался или делал вид, что пытается[867], [868].
Леви говорил, что «персонаж Мюллера — это собирательный образ немецкой буржуазии»[869], что «мир, в котором все были бы такими, как он, то есть порядочными и безоружными, был бы толерантным, но абсолютно нереальным миром. В реальном мире существуют люди с оружием, они строят Освенцим, а порядочные и безоружные прокладывают им путь»[870], [871].
Однако случаи поддержки, которую вряд ли могли бы оказать совсем уж «порядочные и безоружные», были замечены. Как выяснил Марко Бельполити[872], Леви не использовал в рассказе «Ванадий» письмо от 1967 года, где говорилось о двух немцах, которые «поплатились за свои поступки: Гробер, работник лаборатории, дал хлеб голландскому еврею, после чего в ноябре 1944 года неожиданно пропал — возможно, его отправили на русский фронт». А герр Ставинога взял Леви с собой в убежище во время воздушной тревоги и сцепился там с «зеленым треугольником»[873], [874].
Балансируя между реальностью, «вымышленными» персонажами и их прототипами[875] (слово, которое использовал сам Леви[876]), с одной стороны, он выступал против «косности, отсутствия совести и унижения ближнего, а с другой — пытался искоренить те же качества внутри самого себя»[877]. Леви не раз обращался к примеру Лоренцо — одному из немногих людей в Аушвице, кому удалось противостоять «темным силам».
Однако эвфемизм «темные силы» в устах таких людей, как Мейер-Мюллер[878], звучит «лицемерно и фальшиво», поэтому Леви его не использует. Но подчеркивает: фоссанский muradur выступает в роли естественного противовеса низости и подлости многих «других» — и там, в лагере, и внутри нас самих. (Его образ — «цельный», и пытаться разобрать его — «бессмысленное занятие».)
«Совершенны поступки, о которых мы рассказываем, а не какие мы совершаем»[879], и упоминание о Лоренцо в «Ванадии» подтверждает это. Он кажется воплощением добра, противостоящего абсолютному злу, которое воплощено в Аушвице и в котором оно беспрерывно множилось и воспроизводилось.
Можно возразить: это всего лишь эпизодический персонаж. Однако у него есть своя, так сказать, литературная жизнь. Мы видели: отчасти это правда. Выступая в апреле 1986 года перед студентами профессора Элвина Розенфельда[880] в Индиане, Леви вспоминал Лоренцо как человека, принадлежащего к католической культуре, но неверующего, «очень простого, малообразованного»: «Это был действительно очень необычный человек, выделяющийся из массы», им двигало «неудержимое желание помогать… по исключительно моральным соображениям»: «Он почти не умел писать, но у него была потребность помогать людям, которые нуждались в помощи»[881]. Сложно объемно представить себе этого персонажа — у нас мало данных. Он примитивен и туповат по сравнению с реальным человеком; как правило, напряженно молчит, склонив набок голову.
Реальный Лоренцо — в отличие от немецкого инженера и его литературной проекции — смотрел на Аушвиц в четыре глаза: был внимательным, заботливым и сострадательным. Да, он не умел приспосабливаться, поэтому и не подчинился жестокой логике мира, даже имея на это полное право. Возможно, он в целом не был приспособлен к жизни там, где царил произвол, — судя по его ясным и четким поступкам. Об этом свидетельствует последняя встреча Лоренцо и Примо в лагере — предположительно 26 декабря 1944 года[882], во время очередного американского авианалета.
В конце декабря, незадолго до того, как я заболел скарлатиной, которая спасла мне жизнь, Лоренцо вновь стал работать рядом с нами, и я снова смог забирать котелок прямо из его рук. Однажды утром я увидел его серо-зеленую накидку на разрушенной ночной бомбардировкой стройплощадке. Он шел широким шагом, уверенно и медленно. Протянул мне котелок, который был помят и весь в пятнах, и сказал, что суп немного грязный[883].
