Умереть предстояло семи из десяти. Остальным — страдать каждую минуту, вырванную у смерти. Роскоши ошибиться не было.
В то утро на наших глазах умерла надежда, так мы восприняли наступление зимы. Мы узнали о ее приходе утром, когда шли из барака в умывальню: небо было беззвездным, в темном холодном воздухе пахло снегом. Стоя в ожидании развода на площади для перекличек, никто не проронил ни слова. Когда в забрезжившем свете мы увидели первые снежинки, то подумали: скажи нам кто-нибудь в эту же пору в прошлом году, что мы проведем в лагере еще одну зиму, мы бросились бы на проволоку под высоким напряжением; впрочем, это и сейчас не поздно бы сделать, но удерживает не поддающаяся никакой логике безумная надежда, за которую нам самим стыдно[828], [829].
В Аушвице и в других лагерях уничтожения призрачная надежда узников, а вместе с ней и их желание увидеть семью работали на палачей. Склонение к суициду по факту является убийством[830], но мы располагаем достаточным количеством данных[831], чтобы утверждать: самоубийства не были настолько распространены в лагерях, как это можно было бы предположить[832]. Заключенные были слишком заняты — они цеплялись за жизнь[833], хотя иногда и впадали в отчаяние.
4
Между Примо и Альберто и Лоренцо с Перуком возникла удивительная дружба. И она крепла, несмотря на ужас, который испытывал Перук. В это время в перевернутом лагерном мире произошли два важных события.
Первое — поистине чудесное для рабов рабов: пришла посылка из Италии, отправленная родными Примо. Его мать Рина и сестра Анна Мария в то время скрывались, но сумели ее передать, как писал Леви в рассказе «Последнее Рождество войны» (L’ultimo Natale di guerra)[834], «через цепочку друзей, последним звеном в которой был Лоренцо Перроне, строитель из Фоссано, о котором я рассказывал в “Человек ли это?”»[835].
В посылке были настоящий шоколад, печенье и сухое молоко, но, чтобы описать ее подлинную ценность для меня и моего друга Альберто, обычных слов недостаточно. Такие понятия, как «есть», «голод» и «пища», имели в лагере совершенное иное, отличное от привычного значение. Эта посылка — неожиданная, невероятная, невозможная, как метеорит или дар небес, — была полна живительной силы и символов и имела для нас огромное значение. Мы больше не были одиноки — восстановилась связь с внешним миром[836].
«Огромное значение» посылки хорошо описала Кэрол Энджер: «Это были продукты, о которых в Аушвице никто уже не помнил»; «благодаря этой посылке и супу, который приносил Лоренцо, Примо и Альберто были спасены»[837]. Почти половину ценного дара тут же украли, зато уцелевшее помогло выжить: «Пока Альберто пытался припомнить свои излюбленные философские истины, мы распихали оставшееся содержимое посылки по карманам. Больше половины досталось нам, верно? Но и остальное не то чтобы было растрачено впустую — какой-то другой голодный праздновал Рождество за наш счет и, может быть, даже благословлял нас. В одном мы были уверены: это последнее Рождество войны и заключения»[838].
Судя по всему, содержимое посылки кончилось задолго до Рождества — Леви благодарит за нее родных в последней открытке, отправленной Лоренцо в Италию 1 ноября 1944 года.
Дорогой[839] Абиамо мы наконец получили то что так долго ждали. Можешь представить какая это была для нас радость. Несмотря на первые заморозки мы здоровы и бодры духом. Прошу тебя сообщить об этом семье деллавольта в брешие. Я всегда молюсь за тебя и вижу тебя во сне тебя и наш дом и нашу жизнь такой как она была. Даст Бог мы скоро встретимся старайся изо всех сил я очень в тебя верю. Добрый привет от того кто всегда о тебе помнит.
Лоренцо.
до свидания пока-пока[840]
Второе событие необычайной важности касалось самого Лоренцо. Я упоминал о нем на первых страницах этой книги — подобное нечасто случалось в жизни muradur. История описана в «Человек ли это?»: «Мы могли бы попытаться починить ему ботинки в лагерной сапожной мастерской, где обувь чинят бесплатно (в лагерях уничтожения по закону все бесплатно). Альберто обещает спросить у своего приятеля, старшего сапожника, может, удастся договориться за пару литров супа»[841], [842]. Однако чем окончилась история, Леви не сообщил.
Он расскажет об этом спустя почти полжизни, в «Лилит». Друзья попросили у Лоренцо адрес его сестры, чтобы как-то отблагодарить, — ведь сам он ничего не хотел за свой суп. Но каменщик отказал.
Но чтобы не унижать нас, он согласился на наше предложение. Его рабочие ботинки прохудились, у вольнонаемных в лагере не было сапожников, а в городе, в Освенциме, ремонт стоил дорого. Заключенные же, у которых имелась обувь, могли чинить ее бесплатно, потому что (официально) деньги нам не полагались. Поэтому мы договорились поменяться: Лоренцо четыре дня ходил на работу в моих деревянных башмаках, а я за это время отремонтировал его ботинки в мастерской Моновица, где мне выдали временную пару[843].
А теперь представьте: несколько часов, точнее суток, Лоренцо был вынужден буквально проявлять чудеса эквилибра в чужих башмаках разного размера — у Леви от них до конца жизни остались рубцы[844]. Но к Лоренцо в результате вернулись его отремонтированные рабочие ботинки — многолетние товарищи по стройкам в Италии и Франции. Именно в эти дни, которые каменщик провел в чужой обуви — может, днем раньше или позже, — Примо выпал очередной шанс на спасение.
В этой поразительной истории выживания жизнь и смерть зависели не только от супа, открыток и посылок, но и от обуви. В дни лютого холода в середине ноября фортуна улыбнулась Леви[845] — он оказаться избранным[846]. Еще 20 или 21 июля[847] химик из Турина успешно сдал «экзамен» — Буне требовались специалисты, — и вот теперь вместе с несколькими счастливчиками его перевели в Bau 939, в лабораторию полимеризации.
Первый момент был «как наваждение»: «…возникает и тут же исчезает воспоминание: большая полутемная комната в университете, четвертый курс, дуновение майского ветерка, Италия»[848]. Возглавлял лабораторию герр Ставинога, поляк по происхождению. Он определяет рабам рабочие места и разговаривает неохотно, но обращается «месье» — и это, как вспоминал Леви, «нас смущает и одновременно смешит»[849], [850].
Вот как описывает тот период Кэрол Энджер: русские в 80 километрах; Буна разрушена и погружена в гробовую тишину; «вольнонаемные французы с высоко поднятыми головами» и британские военнопленные показывают на пальцах узникам-хефтлингам латинскую V — виктория, победа. Во всем чувствовалось приближение неизбежного конца. Леви теперь работал там, где его вряд ли бы стали бить и где находилось много «чудесных вещей, которые можно украсть», подытоживает Энджер. «Если бы я слишком давно не был заключенным, я мог бы даже начать надеяться», — говорил, по ее словам, Леви о работе в лаборатории[851].
