В сочетании со вспыльчивым характером описание придает Лоренцо[245] некую мифическую ауру, хотя вполне укладывается в общую картину. Смею предположить, что между серединой 1930-х и 17 апреля 1942 года подобное происходило не раз, — именно в этот весенний день muradur из Фоссано прибыл в Аушвиц для работы на Буну. Предприятие будет основано в октябре для производства синтетического каучука[246], бензина, красителей и так далее[247]. Buna — акроним от Butadien-Natrium-Prozess.

Если быть точным, Лоренцо попал в лагерь Leonhard HaAg[248]^, [249]. Сегодня персонал музея Аушвиц-Биркенау неофициально называет его Ausweis[250] («аусвайс»), чтобы разделять иностранных работников и заключенных. У первых был удостоверяющий личность документ (собственно, Ausweis) и металлическая бляха-жетон. Данные заключенных (Häftling) — хефтлингов — заносили в персональную карточку (Häftling-Personal-Karte), которую на руки не выдавали[251].

Название итальянской строительной компании G. Beotti (через которую Лоренцо оказался в Аушвице) значится в графе отправителя на трех открытках. Их Лоренцо послал с польской территории, и теперь они хранятся в архиве Примо Леви[252].

Я не знаю, кем был Лоренцо, когда уходил на заработки во Францию[253]. Он мог считаться простым каменщиком (maçon) или террасье (terrassier) — изготовителем фундаментов, каменотесом (tailleurs de pierre) или дровосеком-пильщиком (scieurs de long) — плотником, который обычно работает с напарником, особенно при прокладке железных дорог[254]. Но в польских Архивах Арользена[255], содержащих 30 миллионов единиц хранения о 17,5 миллиона жертв национал-социализма[256], Лоренце записан как Maurere — «каменщик».

Мало кто мог выдержать темп, в котором он шагал по горам. Многие, как и он, способны молча двигаться вперед и не реагировать, когда к ним обращаются[257]. Но вот умение отличить серьезное от несущественного — важное качество, даже если все считают тебя непутевым, как твой отец. Джузеппе Перроне втайне обожал своего второго сына (как будто бы стыдно любить собственного ребенка), поэтому вполне мог передать ему и что-то хорошее[258].

Лоренцо сумел не предать себя, когда вдоль железной дороги пешком возвращался в Италию. Он шел оттуда, где «люди падали замертво, словно насекомые», по словам Жана Готфрида, польского еврея из Моновица[259]. Там, в лагере, в первые минуты, дни или недели внезапно закончилась жизнь 1 100 000 человек — так же неожиданно, как началась. Четверо из пяти таких, как Примо Леви, оттуда не вернулись[260].

Я предполагаю, что поначалу Лоренцо часто приходилось сдерживаться и скрежетать зубами. А вот упоминаний о том, что он раздавал зуботычины, тумаки или пинки, не сохранилось, хотя и должно бы. Как впоследствии рассказывал Томсону брат Секондо, Лоренцо был «вспыльчив и обидчив»[261], однако не склонен к разрушениям. Он приехал трудиться.

Дома его никто[262] не ждал (он точно не был женат, и мне не удалось найти даже намека на то, что у него когда-нибудь была постоянная женщина). Он был здесь, чтобы работать. А труд может усложнять любые человеческие отношения и отравлять «по крайней мере так же, как и алкоголь»[263], как предостерегал Примо Леви.

Взаимодействие со спиртным у Лоренцо было, скажем так, особым. До 1942 года для него не существовало ничего более важного, чем строить, — его глубокую радость Леви описывает как «счастье создавать из ничего, видеть, как рождается шаг за шагом или появляется в один момент как по волшебству что-то новое»[264].

Физический труд учит «правильно держать лопату и другие орудия труда, правильно управлять телом и двигать руками, не перенапрягаться и уметь терпеть боль, давать себе отдых, чтобы окончательно не выдохнуться»[265]^, [266]. «Работать принято… это в порядке вещей и… просто необходимо»[267]^, [268]. Однако там, где людей превратили в бредущее на истребление безмолвное стадо в оковах — всё наоборот[269].

Вот как Леви описывает в «Звездном ключе» труд простых рабочих, отказавшихся демонизировать его даже после Аушвица[270]^, [271]: «Удовольствие видеть, как растет твое детище, камень за камнем, плитка за плиткой, болт за болтом: крепкое, нужное, симметричное; ты смотришь на свое строение и думаешь, что, возможно, оно переживет тебя самого и послужит кому-то, кого ты не знаешь и кто не знает тебя. Может быть, в старости ты сможешь вернуться и вновь увидеть плоды своего труда; результат кажется тебе красивым, и неважно, что так кажется только тебе одному. Ты говоришь себе: “Вполне возможно, никто другой не смог бы сделать так же”[272]».

Сомневаюсь, что именно так Лоренцо воспринимал свой труд в Аушвице. Но вряд ли он думал, что строит часть машины уничтожения, необходимой хозяевам, что не сможет восхищаться своим творением в старости и что оно не переживет его самого[273].

Переломным стал 1943-й год. Все произошло стремительно: 25 июля пал фашистский режим, а 8 сентября Италия капитулировала[274]. В эти полтора месяца началось разрушение привычного мира, в котором Италия гонялась за славой по Европе и всей остальной горящей планете — Ливии, Восточной Африке, Испании, Албании, Франции, Греции, Югославии, Советскому Союзу… В среднем — одна вооруженная агрессия каждые пару лет. И вот оказалось: война уже дома. С Итальянской социальной республикой[275] и охотой нацистов на каждого человека — мужчину, женщину, ребенка.

Для многих, пишет Леви в «Периодической системе»[276], «наступило безжалостное пробуждение»[277]: герой — «противник насилия», но «вынужден действовать»[278], убедив себя в необходимости «ответного насилия»[279]^, [280].