– Тьфу… – обнажая в кровавой усмешке порванные, истекающие кровью десны.

Но не прошло и пары секунд, как её кулак снова обрушился на его лицо с новой силой. Раздался отчётливый, кошмарный хруст. Тело мужчины обмякло, и он безвольно рухнул в снег.

– Походу, выбила оставшиеся зубы, – усмехнулся Бернар, лениво вращая в своей мощной руке массивный меч.

Юноша совсем не скрывал своего мрачного веселья. Талли, стоявшая поодаль, лишь молча закатила глаза к небу и выразительно, с лёгким укором покачала головой.

– Ничего, в темнице отрастут, – сквозь стиснутые зубы, с ледяной яростью процедила Мелисса, яростно вытирая тыльной стороной ладони осквернённую щеку. Но мерзкое, липкое ощущение чуждой слюны, смешанной с кровью, никак не желало покидать её кожу. – Тащите в город. Может, ещё пригодится.

– Хорошо, – послушно, в унисон ответили друзья.

Ловко, почти без усилий подхватив бесчувственное тело под руки, они легко, словно невесомые, взмыли вверх по почти вертикальной ледяной стене, оставляя за собой лишь лёгкое облачко снежной пыли. В этот миг случайный солнечный луч, пробившийся сквозь свинцовые тучи, скользнул по их уходящим фигурам. Стороннему наблюдателю могло бы показаться, что в глубине их глаз на мгновение вспыхнул тревожный алый отсвет, будто отголосок чужеродной, дремавшей силы ненадолго пробудился.

Или…

Или это была всего лишь игра света – хитрая иллюзия, рождённая миллиардами ледяных кристаллов? Кто возьмётся сказать наверняка?

Королевство Бермон, столица Белград.

Лучи восходящего солнца с трудом пробивались сквозь тяжёлые бархатные шторы, обычно распахнутые настежь, а теперь плотно задернутые, словно скрывавшие мир от той тихой драмы, что разворачивалась в королевских покоях. Этой ночью столица спала беспокойно. В узких, извилистых улочках Белграда жители затаились в своих домах, прислушиваясь к каждому шороху за ставнями, смутно предчувствуя перемены, которые неминуемо должны были прийти с рассветом.

Покои короля погрузились в гнетущую, звенящую тишину, которую нарушали лишь приглушённые шаги слуг, бессильный шёпот молитв и соболезнующие вздохи придворных. Воздух был густым и спёртым, пропитанным запахом целебных трав, угасающего камина и воска. На лицах присутствующих застыла единая маска скорби перед лицом неминуемого. Лишь один взгляд, скрытый в тени, выделялся на этом фоне – в нём не было печали, только холодное, давно выношенное торжество и терпеливое ожидание.

Стены покоев украшали величественные гобелены с вытканным золотым львом – геральдическим символом Бермона. Гордый зверь, оскалив клыки, застыл в вечном немом рыке, напоминая о былой мощи и непоколебимости королевства. Ткани, ниспадающие от самого потолка, словно каменные стражи, охраняли покой повелителя этих стен. Король, Люциус Д’Альбон, в окружении растерянных и испуганных придворных, лежал на широкой кровати с резными дубовыми столбиками, почти исчезая в груде мягких подушек, обшитых алой парчой. Красный – цвет силы, безраздельной власти, крови, пролитой во имя короны. Цвет, который с гордостью несли на своих плащах и знамёнах рыцари Бермона. Его некогда могучие плечи, способные держать тяжесть доспехов, теперь казались хрупкими и беззащитными под тонкой рубашкой из дорогого льна. Бледный, жидкий свет, пробившийся сквозь щель в занавесях, скользнул по его лицу, подчёркивая неестественную прозрачность кожи. Казалось, он уже наполовину принадлежал миру теней – кожа просвечивала, обнажая синеватые, извилистые вены, слабо пульсирующие в такт редким, едва уловимым ударам сердца. Глубокие, фиолетовые тени залегли в глазницах, щёки ввалились. Каждый хриплый, прерывистый вздох давался ему с огромным усилием, будто невидимая рука медленно и неумолимо сжимала его горло.

У изголовья, сгорбившись на низком стуле, сидел немолодой лекарь, ровесник короля, но выглядевший на доброе десятилетие старше. Его морщинистые, покрытые веснушками пальцы нервно теребили и крутили дужки очков, стирая несуществующие пятна. Белый халат, помятый после бессонной ночи, безвольно висел на его осунувшейся фигуре. Он не находил себе места, чувствуя собственное бессилие. Ни отвары из редких кореньев, ни согревающие припарки, ни дары, привезённые из самых дальних земель – ничто не помогало. Болезнь, словно ядовитая тень, пожирала короля изнутри, день за днём, месяц за месяцем, не оставляя видимых следов, не поддаваясь лечению, не находя объяснения ни в одном медицинском трактате. Загадка, которая сводила его с ума и лишала последних надежд.

– Что же это за напасть… – прошептал он, и его тихий, надтреснутый голос дрогнул от отчаяния.

Он всматривался в неподвижные черты Люциуса, пытаясь найти хоть намёк, хоть тень разгадки. Но с каждым новым хриплым, едва слышным вздохом короля, свет жизни в его глазах медленно и неотвратимо угасал. Колесо судьбы, казалось, сделало свой выбор, и боги готовились вернуть всё на круги своя.

Каждый вздох отзывался в груди Люциуса тупой, выматывающей болью. Он уже не боролся, зная всем своим существом, что время пришло. В его сердце не было ни страха перед неизбежным, ни жалости к себе, лишь глубокая усталость и лёгкая, щемящая тоска. Перед его внутренним взором, как в калейдоскопе, проплывали картины прожитых лет: шумные, ослепительные балы, терпкий запах дорогого вина и весёлый, беззаботный смех придворных; потом тихие, умиротворённые вечера, когда он, уставший после долгих заседаний, возвращался к Равенне, своей любимой. Её улыбка всегда была самой желанной наградой, смывающей все тяготы правления. Она ушла из жизни слишком рано, и вместе с ней ушла самая светлая часть его самого. Но у него оставались Адриан и Доротея – его гордость, его опора и главная радость. Всё, что он делал, каждый подписанный указ, каждое жёсткое решение – всё было ради них, ради народа, ради королевства, которое он любил больше собственной жизни. И теперь, когда силы окончательно покидали его, он хотел лишь одного – быть уверенным, что Адриан сумеет удержать в крепких руках всё, что он строил и оберегал десятки лет.

Бледные, почти невесомые пальцы мужчины слабо сжали край парчового покрывала. В памяти, словно оживший, давно похороненный кошмар, всплыло то самое, роковое решение, которое он когда-то принял вместе с братом. Страшная правда, расколовшая надвое не только их самих, но и саму землю под их ногами. Тайна, что десятилетиями держалась в глубокой тени, казалось, стала всего лишь призраком прошлого. Но призраки, как известно, не умирают. Теперь, стоя на самом краю жизни, Люциус с болезненной ясностью понимал: их молчание и вынужденное смирение было чудовищной ошибкой. Ему необходимо было изменить то давнее решение, пока ещё не стало окончательно поздно. И тогда, возможно, их разделённые земли снова смогут стать единым целым. Слабый, еле слышный стон сорвался с его пересохших губ, и на бледном, исхудавшем лице промелькнула тень былой решимости, такой же несгибаемой, как в далёкой молодости, когда он впервые взошёл на трон.

Оглушительный стук внезапно распахнувшейся двери грубо вырвал его из мутного водоворота раздумий. На пороге, тяжело и прерывисто дыша, застыл Адриан. Светловолосый наследник, обычно воплощение несокрушимой уверенности, сейчас выглядел потерянным и чужим самому себе. Его широкие, всегда гордо расправленные плечи были ссутулены, а ладонь с такой силой вцепилась в дверную ручку, что костяшки побелели. Его взгляд, всегда острый, ясный и твёрдый, беспомощно блуждал по гладкой поверхности мраморного пола, не решаясь поднять глаза и встретиться с угасающим взором отца.

Но прежде, чем он сделал хоть шаг вперёд, в проёме двери мелькнула тонкая, почти воздушная фигура. Лёгкий, торопливый шелест шёлкового платья, отчётливый звон каблуков по мрамору – и Доротея, вся дрожащая от сдерживаемых рыданий, метнулась к отцовскому ложу. Подол её платья солнечного цвета намотался на ноги, она оступилась и с глухим, болезненным стуком упала на колени прямо на холодный камень пола. Слабый, задыхающийся вскрик боли затерялся в гулком эхе пустого зала.