За его спиной бесшумно, как призрак, вошёл другой – высокий, худощавый юноша в чёрном с головы до ног. Его шаги были абсолютно беззвучны, а движения плавны. Лицо почти полностью терялось в глубокой тени капюшона, глаза были опущены в пол. Он встал позади кресла хозяина, чуть склонив голову, и замер, превратившись в ещё одну деталь интерьера.

– Вы уже знаете, зачем я вас собрал, – начал мужчина без прелюдий. Его голос был глухим, низким, срывающимся на ярость, еле сдержанную, готовую прорваться наружу в любой момент. – Делегация Севера. Мы знаем, где они, знаем их маршрут, знаем состав охраны. И если они доберутся до столицы и заключат этот проклятый договор – всё, конец. Это сорвёт наш план.

Он резко откинулся на высокую спинку кресла, и кожа снова жалобно заскрипела под его весом.

– Кто возьмётся?

Грэг выступил вперёд почти сразу, его массивная фигура заслонила свет одного из факелов. Голос прозвучал глухо, с явным, почти дерзким вызовом:

– Глава. Позволь мне заняться этим. Мои люди справятся.

Взгляд Главы остановился на нём. Острый, пронзительный, молчаливый. Казалось, он сверял каждое слово, каждый мускул на лице Грэга с неким внутренним эталоном, как опытный меняла сверяет монету с подделкой. Затем последовал медленный, обдуманный кивок.

– Хорошо. – Слово прозвучало как приговор. – Нил введёт тебя в суть. Не подведи.

Юноша за креслом, тот самый безмолвный призрак в чёрном, чуть склонил голову, словно тень, повторяющая движение своего хозяина. Его глаза, скрытые в глубине капюшона, ни разу не поднялись от пыльного каменного пола.

Тишина повисла в подвале на секунду, но тут же её прорезал неприятный, нарочито кокетливый голос:

– Ну, если с этим скучным делом всё ясно… у меня есть вопрос поважнее.

Все головы, как по команде, повернулись к ней. Гортензия неторопливо, с наслаждением выдохнула струю густого, сладковатого дыма, купаясь во всеобщем внимании. Она сидела, развалившись в кресле, и небрежно поправляла свою белую меховую накидку, чуть сдвигая её с плеча, обнажая ещё больше кожи. Дым стелился по спёртому воздуху, обвивая её лицо бледной, зловещей вуалью.

Во взгляде Главы не было ни любопытства, ни терпения, только чистое, острое, как лезвие, раздражение. Но он сжал губы и промолчал, позволив ей говорить.

– Мне нужны новые девочки, – заявила она, словно обсуждала поставку свежего мяса или вина. В её голосе не было ни капли просьбы, ни тени стыда или сомнения. – Твои люди, – она лениво кивнула в сторону одного из мрачных бойцов, прислонившихся к стене, – подпортили троих. Пришлось… избавиться. Теперь у меня нехватка рабочего материала. – Она произнесла это спокойно, почти лениво, только алые, отточенные ногти нервно постукивали по чёрному дереву её курительной трубки.

Глава скривился, будто почувствовал во рту вкус чего-то отвратительного. Он медленно сжал кулак на столе, и костяшки его пальцев хрустнули в гнетущей тишине.

– Гортензия, – проговорил он, сдержанно, но с таким стальным нажимом в голосе, что воздух, казалось, наэлектризовался, – разбирайся сама.

Он смотрел на неё тяжёлым, немигающим взглядом, полным такого немого обещания насилия, что, казалось, он вот-вот встанет, схватит её за эти напудренные волосы и впечатает её лицо в холодную каменную кладку стены.

“Высокомерная, неблагодарная потаскуха”, – пронеслось у него в голове, и ему пришлось приложить усилие, чтобы не позволить гневу вырваться наружу. “Забыла, кто здесь на самом деле держит поводок”.

– Но… – Она сделала попытку отыграть назад, её голос снова стал сладким и вкрадчивым. Женщина едва заметно повела бедром, и на её губы вернулась та самая, отработанная до автоматизма, соблазнительная улыбка.

Он перебил её, и его голос, низкий и безжалостный, разрезал воздух, как лезвие:

– Постой. Если ты не можешь справиться с этим сама… тогда зачем ты мне вообще нужна, Гортензия?

Комната замерла в абсолютной, гробовой тишине. Даже крысы за стеной будто притихли, почуяв опасность. Плечи мадам дёрнулись в мелкой, предательской судороге, но она мгновенно взяла себя в руки, натянув обратно привычную маску. Выученная, сладкая улыбка снова заняла свое место на губах, хотя глаза оставались холодными и настороженными.

– Конечно, Глава, – пропела она тягуче, голосом чуть ниже обычного, почти мурлыча, стараясь вернуть утраченные позиции лаской и покорностью. – Всё будет. Я разберусь. Не сомневайся.

Он усмехнулся – коротко, сухо, без тени веселья.

– Рад, что мы наконец поняли друг друга, – бросил он, потирая виски усталым жестом, будто эта сцена отняла у него последние силы. Потом резко махнул рукой, отгоняя назойливую муху. – А теперь все вон. У меня ещё дел по горло.

Никто не спорил. Тени зашевелились, одна за другой фигуры в комнате начали бесшумно исчезать в тёмных зевах коридоров, растворяясь в лабиринте подземелья. Гортензия встала последней. Она метнула на Главу короткий, испод лба взгляд – в нём мелькнула смесь страха, злобы и расчетливости. Натянула на плечи меховую накидку с преувеличенной небрежностью и, сделав первый шаг в темноту, растворилась в ней, оставив за собой лишь бледный, тающий след сладкого дыма. Нил остался за спиной Главы, не шевелясь, застывшая статуя в черном, словно верный пес, не получивший команды следовать. А Тень задержался на мгновение дольше других. Его единственный видимый глаз вспыхнул в полумраке холодным, безжизненным блеском. Он чуть склонил голову в сторону кресла – не в знак уважения, а скорее, как хищник, в последний раз оценивающий жертву перед прыжком. Затем, без единого звука, он отступил назад и исчез в тени, будто его и не было.

Самая северная точка границы была местом, где мир замер и забыл, что такое тепло; земля здесь навсегда скована льдом и укрыта толстым, одеялом снега, который не таял даже в самые жаркие дни. Здесь, у самой линии с Королевством Атрея, воздух был обжигающе холодным, он хватал за горло и больно щипал лёгкие при каждом вдохе. Лютый мороз впивался в тело тысячами невидимых игл, моментально покрывал ресницы и брови инеем, превращая их в хрупкие белые сосульки, и безжалостно пробирался сквозь любую одежду, словно вор, крадущий последние крупицы тепла. Даже густая меховая опушка капюшона, покрытая изморозью, не была надежной защитой – холод находил малейшие лазейки: липнул к влажной коже губ, заставлял зубы выбивать дробь, в такт каждому шагу по хрустящему насту.

Жизнь вдали от шумных городов и щедрого солнца, в этом суровом краю, наложила на всё свой отпечаток. Здесь никто и не думал строить вычурные дворцы или украшать дома позолотой – каждый кусок хлеба добывался потом и кровью, ценой тяжелого, изнурительного труда. Люди возводили только крепкие, приземистые срубы из тёмного, смолистого дерева, с крутыми покатыми крышами. Порой на ставнях или на фронтонах проступали сквозь слой инея резные узоры: застывшие в дереве сцены охоты на оленя, древние символы родов, оскалившиеся волчьи морды с сосновыми глазами и северные звезды. Земля здесь была скупа и капризна, она неохотно, сквозь зубы, принимала семена, и её приходилось уговаривать, умолять, заклиная солнцем и дождём, но даже тогда урожай был невелик. Потому вся надежда была на скот – коренастых, выносливых животных с густой, свалявшейся шерстью, спасавшей от холода не только их, но и людей. Из этой грубой шерсти местные мастерицы, пальцы которых вечно были красными и огрубевшими, ткали невероятно плотные, тяжёлые ткани. Они были настолько качественными и надёжными, что даже изнеженные аристократы с юга, привыкшие к шелкам и бархату, готовы были платить за них целые состояния.

Но не одна лишь шерсть кормила и согревала эту забытую богом деревню на краю света. Здесь, в глубокой тени от спин почерневших амбаров, под покровом метелей и долгой полярной ночи, велась другая торговля – той, о чём не кричали на рыночных площадях. Той, что передавали из рук в руки быстро и молча, украдкой, под полами тяжёлых плащей, в глухих закоулках за сараями с покосившимися дверями. Торговали с асурами, чьи глаза блестели холодным металлом, с теми, кто предпочитал навсегда оставаться без имени и прошлого. Никто и никогда не спрашивал, что за свертки переходят из рук в руки, и уж тем более – никто не повторял историй, услышанных шёпотом у ночного костра. Молчание здесь было не просто проявлением осторожности – оно было высшим, нерушимым законом, таким же вечным, как и лёд вокруг. Ибо одно-единственное слово, сорвавшееся не в тот момент и не с того языка, могло легко оказаться последним, что ты успеешь сказать перед тем, как холодный ветер навсегда поглотит твой голос.