В это время Адриан, чуть отстав, украдкой наблюдал за принцессой. Она стояла в стременах, раскинув руки, словно хотела обнять всё небо. Ветер играл её белоснежными волосами, а её лёгкий, чистый смех казался совершенно неуместным в этой суровой, безжалостной северной земле. Он мысленно перебирал всё, что слышал о Севере, о холодных, безжалостных воинах, о тех, кто не знает ни жалости, ни пощады. И не мог поверить, что одна из них сейчас вот так, по-детски радуясь, ловит снег на ладонь и улыбается так искренне, будто в мире не существует ни политических интриг, ни скрытых угроз. Возможно ли, что всё, что ему рассказывали об Атрее, – сплошная ложь? Что кто-то намеренно сеял страх и ненависть, чтобы навсегда отвернуть их друг от друга? Он продолжал смотреть на неё. И чем дольше длилась эта погоня по снежной пустыне, тем меньше он верил в те страшные сказки, в которые обязан был верить.

Небо впереди затянулось свинцовыми, тяжёлыми тучами, предвещающими новую волну непогоды. Воздух стал гуще, мороз – злее, а ветер завывал теперь с колючей, режущей остротой. И вот – вдали, на самом краю белого безмолвия, показалась тонкая, тёмная полоска на горизонте. Скромная, притихшая под невыносимой тяжестью вечной зимы, деревня. Крыши низких, приземистых домов прогнулись под толстым слоем снега, кое-где облупившиеся ставни жалобно дребезжали и дрожали от каждого порыва ветра. Из кривых, покосившихся труб лениво поднимался жидкий, серый дым. В крошечных, подслеповатых окнах тускло тлел золотисто-оранжевый свет.

– Отлично, —пробормотал Адриан, щурясь от пронизывающего ветра. – Ещё немного.

ГЛУБОКО ПОД ЗЕМЛЕЙ

Там пахло мёртвой землёй. Запах был вязкий, тяжёлый, липкий, словно сама почва под ногами медленно разлагалась, гнила заживо. Здесь всё казалось навсегда забытым – временем, богами, самими людьми. Сырые, покрытые плесенью каменные стены плакали солёной влагой, которая стекала по ним тёмными ручейками. Огонь факелов трепетал и дрожал, отбрасывая на стены дёрганые, беспокойные тени. Из-под прогнивших половиц доносилось настойчивое, противное шарканье – крысы, вечные хозяева этого места. Тишину разорвал грубый, сиплый смех.

– Прятался под столом, – прохрипел мужчина, облизывая потрескавшиеся, кровоточащие губы. – Думал, спрячется от меня. А я… я стоял за дверью. Слушал, ждал, и когда он вылез…

Он резко, смачно чмокнул губами, шумно, с нескрываемым удовольствием, будто смаковал самую сочную, кровавую деталь своего рассказа.

– Воткнул нож прямо в глотку. Как же он визжал, аж уши закладывало… прямо как поросёнок под ножом.

Он закрыл глаза, запрокинул голову, глубоко вдохнул спёртый воздух, ловя в нём привкус той недавней расправы. Его сальные, грязные волосы прилипли ко лбу и вискам, тяжелыми, жирными прядями свисая на плечи. Грубая рубаха липла к вспотевшему, могущему телу. Широкая грудь ходила ходуном, как у запыхавшегося зверя после удачной охоты. Глаза сияли нездоровым блеском.

В углу послышался низкий, бархатный смешок, больше похожий на воркование. Мадам Гортензия стояла, непринужденно привалившись бедром к старому деревянному столу. Свет факела скользил по её пышной, соблазнительной фигуре, задерживаясь на лице, нарочито подчеркнутом гримом: тонкие, как ниточки, брови, густые тёмные тени, делающие взгляд томным, и алые, будто окровавленные, губы. Русые волосы были убраны в сложную, высокую причёску – точь-в-точь как у столичной знати. Но кто здесь всерьёз верил в её «благородное» происхождение? Все знали истинную цену её положения. И то, сколько тел – живых и уже холодных – осталось в её тени. Белая меховая накидка небрежно сползла с одного плеча, открывая матовую кожу, а чёрное платье, обтягивающее каждую выпуклость, не скрывало ни одной складки, ни одного соблазнительного изгиба. На груди, под тонкой тканью, четко проступали очертания подвязанных ореолов. Она жаждала внимания и купалась в вожделенных, голодных взглядах, которые бросали на неё мужчины. В её длинных, алых ногтях, острых, как когти хищной птицы, покоилась изящная курительная трубка из чёрного дерева. Гортензия сделала медленную, томную затяжку. Белый дым, густой и приторно-сладкий, поднялся вверх и лениво обвил её лицо, скрывая ухмылку, до боли похожую на усмешку сытого хищника.

– Жестокий ты, – она томно закатила глаза, полные фальшивого укора, и, будто случайно, провела когтистой рукой по глубокому вырезу на платье, привлекая внимание к округлостям груди. – Но это… даже возбуждает.

Она сделала шаг вперёд. Каблуки её туфель гулко, вызывающе простучали по каменным плитам, нарушая гнетущую тишину подвала. Остановившись у самого факела, она позволила свету упасть прямо на своё лицо, безжалостно выхватывая из тени сетку мелких морщинок у глаз и следы бессонных ночей, упрямо замазанных толстым слоем пудры. Её глаза, узкие, хитрые щёлочки, скользнули в сторону высокой, неподвижной фигуры, стоявшей у дальней стены – в самой гуще теней, в полном отстранении от разворачивающегося спектакля.

– А тебе не смешно, Тень? – голос Гортензии прозвучал сладко и ядовито. Она томно прищурилась, наклоняя голову набок. – Ты всегда был таким… невыносимо скучным. А жизнь, милый, состоит не только из грязи и убийств. В ней должна быть… игра.

Она сделала паузу.

– Или ты всё ещё наивно играешь в того, кто слишком чист для этой грязи?

Мужчина молчал. Безмолвный, как сама скала. Полумаска из темного, отполированного металла, закрывающая левую половину его лица, сидела с пугающей плотностью, будто вросла в кожу и срослась с костью. Её острый край обрамлял скулу, врезаясь в грубый, старый шрам, который тянулся от виска к самой линии челюсти, скрываясь под высоким воротником. Правый глаз, единственный открытый, смотрел прямо на неё – холодный, светло-голубой, как осколок зимнего льда, без единой искры тепла или жизни. Тень стоял недвижимо. Тёмная, почти чёрная одежда из плотной ткани облегала его фигуру, скрывая любые очертания, делая его силуэтом, призраком. Высокий воротник скрывал горло и нижнюю часть лица, оставляя миру лишь гладко выбритые, застывшие черты и тот леденящий взгляд. Наконец он заговорил.

– Гортензия, – его голос был низким, сиплым, скрипучим, будто ржавые шестерёнки, которыми редко пользовались. – Я не трачу время на бессмысленный трёп.

Он даже не моргнул. Лишь лёгким, почти невесомым движением запястья серебристый кинжал появился в его руке, описав в воздухе короткую, смертоносную дугу. Тень лениво подбросил его, будто от скуки, и лезвие сверкнуло в тусклом свете факела, отражая пляшущие, кровавые отблески огня. Он перехватил его другой рукой – плавно, без усилий, словно дразня – и провёл подушечкой большого пальца по идеально острому лезвию. На бледной коже мгновенно проступила тонкая, алая ниточка крови.

Гортензия едва заметно дёрнулась. В её глазах, на долю секунды, промелькнула чистая, животная паника. Но она тут же спрятала её, прикрыв нервный вздох широким, театральным жестом в сторону Грэга.

Тень всё видел. Он быстро, почти машинально, облизнул свои губы, будто пробуя на вкус её внезапный страх. Пальцы сжались на рукояти кинжала, костяшки побелели, и он уже сделал тихий, скользящий шаг вперёд, готовый сократить расстояние… Но в этот миг дверь в комнату с грохотом распахнулась.

Первым вошёл невысокий облачённый в дорогой, но нарочито сдержанный наряд, мужчина. Тёмный камзол из толстого сукна с тусклыми, почти незаметными золотыми пуговицами плотно облегал его коренастую фигуру. Сапоги до колен, покрытые пылью дорог, громко хрустнули под его тяжёлым, уверенным шагом. Он прошёл мимо, не удостоив собравшихся ни единым взглядом, обогнул массивный дубовый стол с замысловатыми, вырезанными узорами по краям и медленно, с чувством собственного достоинства, опустился в высокое резное кресло во главе. Кожа сиденья под ним жалобно скрипнула. Он сцепил короткие, мощные пальцы в замок на столешнице и наклонился вперёд, его быстрый, пронзительный взгляд скользнул по каждому присутствующему, оценивая и припечатывая к месту.