– Пора, – прозвучал грубый, сдавленный голос.

Высокий темноволосый мужчина, на вид лет тридцати, резко скинул капюшон. Его обветренные губы растянулись в пугающей, неестественной улыбке, а в тёмных, бездонных глазах вспыхнул огонь долгожданного предвкушения.

– Скоро… – выдохнул он, и в этом коротком слове звенела вся его нетерпеливая, годами копившаяся ярость.

«Наконец-то этот мальчишка послужит высшей цели. Как долго мы шли к этому…»

Он едва сдерживал дрожь возбуждения.

«Но нужно торопиться, пока не появились они!»

Мужчина резко кивнул юноше, и тот, будто марионетка, вышел в центр круга. Остальные фигуры плотнее сомкнули кольцо. Магия завихрилась вокруг, скользя по коже ледяными, невидимыми щупальцами.

– Сегодня мы разрушим Грань! – его голос прозвучал торжественно и громко, заглушая вой ветра.

Юноша медленно, почти механически, скинул свою накидку, оставаясь в тонкой льняной рубахе и грубых штанах. Мороз мгновенно впился в его тело тысячами игл. Он поёжился, инстинктивно обхватив себя руками, пытаясь сохранить жалкие крупицы тепла, но, встретившись с ледяным взглядом карих глаз, тут же опустил руки, и они беспомощно повисли вдоль тела.

– Встань на колени, – последовала короткая команда.

Мальчик покорно опустился на колени, проваливаясь в хрустящий снег. Лёд тут же впился в кожу жгучей болью. Он вскинул голову и, как побитый щенок, преданно, с последней надеждой посмотрел в глаза того, кто когда-то вытащил его из уличной грязи, кто грел и кормил. Но сейчас в этих глазах не было ни капли тепла, только пустое, леденящее душу равнодушие. Сердце юноши сжалось от предчувствия, пальцы впились в ладони, оставляя кровавые следы, но он не отводил взгляда, всё ещё цепляясь за призрачную веру. Может, где-то там, за этой маской, осталась хоть искра прежней заботы?

Мужчина медленно обвёл взглядом остальных, замерших в напряжённом ожидании, и кивнул. Воздух снова наполнился нарастающим шёпотом, голоса сплелись в единую, неумолимую молитву. Он же тем временем потянулся к рукаву и извлёк оттуда небольшой изогнутый кинжал. Стальное лезвие, выплавленное из чистого серебра, холодно блеснуло в утреннем свете. Это было оружие не для битв – его единственным предназначением были жертвоприношения. От рукояти до острия по клинку вилась сложная гравировка, древние письмена, наполненные тёмной силой. Мужчина повернул лезвие, поймав солнечный луч, и свет скользнул по буквам, заставив их вспыхнуть зловещим багровым отсветом.

– Ты готов? – его голос внезапно стал мягким, почти ласковым, каким бывал в далёком прошлом.

Шёпот вокруг нарастал, превращаясь в оглушительный гул, будто тысячи голосов взывали из самой преисподней. Юноша дёрнулся, увидев холодный блеск клинка. В его глазах вспыхнул ужас и непонимание. Его наставник, его спаситель… Неужели он…

«Нет. Не может быть…»

Мужчина, заметив смятение, натянуто ухмыльнулся. Это была жуткая, безжизненная гримаса, будто кукловод дёрнул за невидимые ниточки.

«Осталось потерпеть совсем немного», – пронеслось в его голове, и в глазах вспыхнуло нетерпение.

– Всё хорошо, Тири, – его голос вновь обрёл ту мягкую, почти отеческую заботливость, от которой у юноши ёкнуло сердце. – Помни, ты был избран. Ты единственный, кто может это сделать. Тебе нечего бояться, мой мальчик. Хаос помнит всех своих верных слуг и непременно вознаградит тебя. Так прими же с честью своё предназначение.

«Мой мальчик…»

Тири замер. Он не слышал этого обращения так давно. В голосе наставника было столько тепла, что происходящее вдруг показалось не страшным, а необходимым, почти что правильным. Что-то дрогнуло в его груди, и мучившая его тревога словно растаяла под этим взглядом.

«Конечно, наставник прав.»

Он не причинит ему зла.

«Как я вообще мог усомниться?..»

Тири судорожно втянул ледяной воздух. Губы его побелели, и с каждым вдохом внутри будто расцветал иней, сковывая лёгкие.

«Гильдия борется за правое дело. Мы всего лишь хотим остановить северных варваров, грабящих наши города.»

В следующее мгновение воздух вокруг задрожал – сначала едва заметно, затем всё сильнее, наполняясь низким, нарастающим гулом. Тири почувствовал, как волосы на его руках встают дыбом. Где-то за гранью видимого, словно острые когти, царапали саму ткань реальности. В глубине черепа заныла, запульсировала боль. Сердце заколотилось с такой силой, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Эти новые, чуждые ощущения начали пугать, и беспокойные мысли вновь зашевелились в его сознании.

«Что-то идёт не так…»

Он инстинктивно сделал шаг назад, но в этот момент знакомая ладонь легла ему на плечо. Взгляд юноши, словно заворожённый, прилип к массивному зелёному камню в серебряной оправе на руке наставника. С каждой секундой камень темнел, поглощая свет. Тири не мог отвести глаз – внутри него что-то ломалось и перестраивалось: его воля, его страх, его сомнения – всё уходило. Рука на его плече исчезла, а вместе с ней ушло и мнимое тепло, оставив лишь ледяную пустоту. Веки его дрогнули, и глаза вновь заблестели, но теперь в них не было ни капли колебаний, только та самая слепая, безоговорочная преданность, от которой стынет кровь в жилах. Камень на пальце наставника почернел окончательно, став похожим на осколок ночного неба.

– Во имя хаоса, – прошептал мужчина, и его пальцы нетерпеливо, почти похотливо, сжали рукоять кинжала.

– Во имя хаоса, – бездумно, как эхо, повторил Тири, его голос был пустым и плоским.

Мужчина не медлил.

Замах.

Лезвие сверкнуло в морозном воздухе, описав короткую, смертоносную дугу. В последний миг Тири увидел в глазах наставника то, чего не замечал раньше – лихорадочный, нечеловеческий блеск фанатизма, смешанный с холодным, отточенным расчётом.

Клинок вошёл бесшумно. Сначала юноша даже не почувствовал боли, лишь странное, обжигающее тепло, растекающееся по груди. Он посмотрел вниз и увидел, как серебряное лезвие исчезает в его плоти, а по замысловатой гравировке стекает алая, дымящаяся нить. Он запрокинул голову, в последний раз глянув на ослепительно ясное небо. В его глазах вспыхнул болезненный зелёный отсвет, на мгновение затмивший зрачки, но тут же погас, оставив лишь пустой, остекленевший взор. С его губ сорвался короткий, ломкий вздох, и тело, потеряв всякую опору, тяжело обмякло, оседая в снег.

Юноша рухнул на бок, ударившись виском о промёрзшую землю. Алая кровь хлынула из раны, жадно впитываясь в снег. Она текла слишком быстро, слишком обильно, будто её влекла к себе неведомая сила, тянущая жизнь вглубь земли.

Наставник выдернул клинок одним резким, отточенным движением. Тяжело выдохнув, он провёл тыльной стороной ладони по лицу, оставляя на коже липкие, тёплые полосы. На лезвии, забрызганном алой влагой, вспыхнули руны – древняя гравировка задышала неровным багровым светом. Он склонил голову, сжал пальцы в замок и, прикрыв глаза, влился в общий гортанный ропот. Глухое бормотание набирало мощь, сливаясь в рваный, мерно нарастающий хор. Воздух с каждой секундой густел, напитываясь силой их слов. Он дрожал, вибрировал, выл от напряжения. Птицы, ещё недавно парившие в небе, с пронзительными криками заметались и устремились прочь, подальше от этого места.

Вдруг наступила тишина. Глубокая, абсолютная, давящая, будто сама природа замерла в ужасе. Не стало слышно ни ветра, ни щебета – ничего, кроме собственного сердца, колотящегося где-то в горле.

И тогда кровь зашевелилась.

Алые потоки дёрнулись, будто по ним ударили невидимым кнутом, и поползли. Сначала медленно, нерешительно, затем – быстрее, увереннее. Они вытягивались в тонкие, извилистые нити, сплетаясь в сложные, забытые миром узоры. Края этих кровавых линий дымились, словно кровь кипела, а по мере завершения рисунка земля под ним содрогнулась и издала низкий, протяжный стон.

Ритуал был завершён.

Небо на глазах почернело. Тьма, как густая чернильная клякса, поползла вверх, сжирая солнце, пока не поглотила его целиком. Воздух затрещал – сначала тихо, но с каждой секундой треск нарастал, становился резче, оглушительнее, будто сама реальность рвалась по швам. Грань содрогнулась, и по её невидимой поверхности побежали трещины, изливая в мир багровый, ядовитый свет. Оттуда, из разлома, хлестнуло чёрное пламя. Оно вспыхнуло яростно, рванувшись во все стороны кривыми, ненасытными языками. Этот огонь не грел – он высасывал тепло, жизнь, саму надежду. В его пустоте не было ничего, кроме всепоглощающего холода, который резал кожу, впивался в рёбра, проникал в самую душу.