Придворные, замершие было в почтительном молчании, переглянулись. Тихий, испуганный шёпот пронёсся по комнате. Этот указ менял всё – вековой баланс сил, внешнюю политику королевства, саму их жизнь, их будущее. Старый граф Вейнхард, его пышные седые усы нервно подрагивали, переводил растерянный взгляд с умирающего короля на бледного наследника, и снова обратно. Его толстые, покрытые старческими пятнами пальцы с такой силой сжимали набалдашник трости, что костяшки побелели. Рядом леди Сесилия, вся в траурном чёрном бархате, резко прикрыла полуоткрытый рот резным веером, её глаза были полны ужаса.

– Это же прямая дорога к войне… – чей-то испуганный, сорвавшийся шёпот прозвучал громче прочих, повиснув в тяжёлом воздухе.

– Если они… откажутся… – Люциус снова закашлялся, и на этот раз приступ был страшен. Его тело сотряслось в немой агонии, алые капли крови брызнули на его побледневшие губы, на подбородок, оставив ржавые пятна на белизне подушки.

– Отец… – Адриан бросился к нему, но Доротея опередила, стремительно поднеся платок к его посиневшим губам.

Когда изматывающий приступ наконец отступил, мужчина едва приоткрыл глаза. Его губы шевельнулись, рождая почти беззвучный шёпот:

– Ты должен… заключить новый договор… На любых… их условиях…

Он медленно, с облегчением опустил голову на подушку, и в его потухающем взгляде мелькнуло облегчение.

«Как легко… Будто тяжёлый груз наконец спал с моих плеч…»

Лицо короля вдруг стало удивительно спокойным. Глубокие морщины разгладились, а на губах застыла слабая, почти детская улыбка. Он сделал последний, желанный выдох. Его грудь медленно опустилась и больше не поднялась.

Адриан застыл. Он стоял у изголовья, всё ещё сжимая в своей ладони холоднеющую руку отца. Пальцы короля, ещё недавно такие сильные и властные, теперь безжизненно лежали в его руке. В горле встал плотный, горячий ком. Он пристально всматривался в лицо отца, и в нём всё ещё теплилась безумная надежда: может, сейчас… он снова откроет глаза? Скажет последнее напутствие, скептически поднимет бровь, шевельнёт пальцем? Ничего. В его застывшем взгляде не было ни боли, ни страха, лишь бездонное, тихое сожаление.

– Прости… – будто прошептал ему на прощание тот самый голос, который когда-то учил его держать меч и не бояться темноты. – В этой битве я оставляю тебя одного.

За его спиной раздался пронзительный, разрывающий душу крик сестры.

– Отец! Нет, нет, нет!..

Она вцепилась в рубаху отца своими тонкими, дрожащими пальцами. Её тело сотрясалось от беззвучных рыданий, а губы бессмысленно, снова и снова, шептали одно и то же слово: «Проснись, проснись, проснись…» В полном отчаянии она прижалась ухом к его груди, туда, где когда-то ровно и мощно стучало сердце, но услышала лишь… гробовую тишину. Слёзы хлынули с новой, сокрушительной силой, оставляя мокрые дорожки на её раскрасневшихся щеках. Она уткнулась лбом в остывающую грудь отца, надеясь, что тепло жизни вернётся, если его не отпускать, держать изо всех сил.

– Не уходи… прошу… очнись…

Тишина в покоях внезапно затрещала по швам. Послышались робкие, осторожные шёпоты, словно ядовитые змеи, выползающие из своих нор, почуяв запах крови и власти. Потом они стали громче, настырнее. Уже не шёпот, а тревожный, нарастающий гул. Придворные столпились у дверей, стояли напряжённым полукругом, как стая хищных птиц, что пока не решается слететь к добыче, но уже отсчитывает последние секунды. Их глаза блестели с разным выражением: у кого-то – от подлинного горя, у кого-то – от жадного и нетерпеливого любопытства. Кто теперь возьмёт власть? Кто станет ближе к новому трону?

– …говорят, он ещё утром подписал новый указ…

– …и что теперь, наследник? Он же…

– …смотрите, как она кричит…

– Принцесса, вам нужно взять себя в руки, – голос Мадам Лакруа прозвучал резко, как удар хлыста.

Высокая, костлявая женщина, облачённая в безупречно строгое чёрное платье, вышла из тени. Принцесса не слышала её, не замечала ничего вокруг. Она всё ещё сжимала в руках отцовскую рубаху, прижимаясь к нему, будто пытаясь укрыться от надвигающегося кошмара реальности. Мадам Лакруа чуть заметно кивнула. Двое стражников в сияющих серебристых доспехах, громко бряцая латами, двинулись к девушке.

– Ваше высочество… простите, – мягко, почти виновато проговорил один из них. Он взял её за руку, а другой осторожно, но твёрдо – за плечо.

Доротея вздрогнула.

– Нет! Не трогайте!

Она дёрнулась – резко, с неожиданной силой, которой от неё никто не ждал. Её ногти впились в простыню, с хрустом разрывая тонкую ткань.

– Отец… пожалуйста… не оставляй нас… – её голос сорвался в пронзительный крик, полный такой невыразимой боли, что даже у самых чёрствых и циничных придворных дрогнули лица.

Второй, отчётливый кивок Мадам Лакруа. Стражники, не глядя друг на друга, действовали слаженно и безжалостно. Они подхватили принцессу под руки и буквально оторвали её от тела короля. Она билась в их железных хватках, царапала латы, но их хватка не ослабевала.

– Отпустите меня! Адриан! – отчаянный крик сорвался с губ Доротеи. Её глаза, залитые слезами, метнулись к брату, цепляясь за него, как за последнюю надежду и опору.

Но он даже не посмотрел на неё, его руки безвольно свисали вдоль тела. Его всегда учили держать себя в руках. Ему твердили: «Ты будешь королём, а короли не дрожат, не срываются, не плачут на людях.» Но сейчас… сейчас никакие уроки самоконтроля не работали. Все правила рассыпались в прах.

Шёпоты за его спиной нарастали, как морской прилив, становясь всё громче и наглее.

– …совсем не реагирует.

– …а что он должен делать? Рыдать, как девчонка?

– …или, может, уже знает то, чего мы не знаем…

Слова были острыми, безжалостными, и каждая фраза вонзалась в него. Юноша слышал всё. Каждое слово, каждый намёк, каждую ядовитую интонацию, но не отвечал. Он лишь смотрел, как его сестра бьётся в руках стражников. Видел, как её ноги беспомощно скользят по полу, как она судорожно хватает ртом воздух, как кричит в истерике, и ничего не мог поделать. Впервые в жизни он чувствовал себя абсолютно беспомощным. Мир вокруг него рушился на глазах. Пол, стены, высокие своды зала – всё смешалось в расплывчатом, колеблющемся мареве. Грудь сдавило, воздуха катастрофически не хватало, и ему казалось, что вот-вот сознание покинет его. В горле пересохло, стало першить.

«Нужно собраться. Соберись, Адриан, давай же. Ты должен. Ты теперь должен.»

Но его тело отказывалось слушаться. Ноги стали ватными и непослушными, руки предательски дрожали, а в висках громко, навязчиво и отчётливо стучало.

Тук. Тук. Тук.

Все звуки вокруг потонули в этом оглушительном гуле. Голоса придворных, тяжёлые шаги стражников, даже отчаянные, раздирающие душу крики Доротеи – всё растворилось, оставив лишь этот бешеный, неистовый стук его собственного сердца, отсчитывающего секунды до начала его новой, страшной жизни.

«Что мне делать дальше? Как жить? Как дышать?»

Голова гудела, мысли метались, цепляясь за обрывки последних слов отца, за тяжесть его взгляда. Судьба всего королевства теперь лежала на его плечах – неподъёмная, невыносимая ноша. А что, если он не справится? Что, если его первое же решение окажется роковой ошибкой? Холодная, липкая паника подползла к горлу, сжимая его ледяными пальцами, перекрывая воздух.

– Адриан! – чей-то голос, прорвался сквозь нарастающий шум в ушах.

Он не ответил. Физически не смог бы выдавить из себя ни звука.

– Адриан, ты в порядке? – тот же низкий, знакомый голос прозвучал снова, уже громче и настойчивее, пробиваясь сквозь туман отчаяния.

– Адриан… – чья-то твёрдая, тёплая рука легла ему на плечо, и это прикосновение стало якорем в бушующем море его страха.

Он медленно, преодолевая невероятное сопротивление, поднял голову.

Брайан.

Пальцы друга сомкнулись на его плече крепко, уверенно, напоминая: ты здесь, ты жив, ты не один в этой комнате, полной смерти и чужих глаз. Хватка была твёрдой, но не властной – поддерживающей, стабилизирующей. Через это простое, человеческое прикосновение в его оцепеневшее тело словно вливали струю живой силы. Жар, что пробежал по позвоночнику, выжег дотла леденящий страх. Адриан медленно, с глубоким вздохом выпрямился, разводя сведённые напряжением лопатки. Веки его дрогнули, а дыхание, наконец, выровнялось, стало глубже. Тихие, ядовитые перешёптывания придворных вновь стали различимыми, но теперь они звучали иначе – они боялись. Боялись перемен, что неумолимо надвигались вместе с его восхождением. Упрямый луч солнечного света пробился сквозь щель в тяжёлых занавесях и ударил ему прямо в лицо. Свет резанул затуманенные глаза, обжёг веки, но он не отвёл взгляда. Смотрел прямо в это ослепительное сияние, словно пытался разглядеть в нём хоть какой-то намёк, ответ.