Геральд тяжело, с присвистом дышал. Его грудь резко, неровно вздымалась под тёмным, дорогим камзолом.

– Снова… они? – спросил он, и его голос неожиданно прозвучал почти ровно, обретая ледяное спокойствие.

Нил лишь молча, быстро кивнул, не поднимая глаз.

– Да, мой господин. Они пришли именно в тот момент, когда разрыв уже образовался… и закрыли его. Джафара взяли в плен.

Геральд замер. Его густые брови медленно сошлись на переносице, образуя глубокую складку.

– А где был… ты? – вопрос повис в воздухе.

Нил затрясся мелкой, неконтролируемой дрожью. Осторожно, боясь спугнуть тишину, он поднял взгляд, пряча весь свой страх за маской выученной, до автоматизма доведённой покорности. Его нижняя губа пульсировала от недавнего удара, но физическая боль была ничем по сравнению с ледяным ужасом, сковывавшим его грудь и сжимавшим горло. Он знал: одна неверная интонация, одна крошечная ложь, одна оплошность – и эти холодные каменные стены станут его последним пристанищем.

– Я… наблюдал издалека, мой господин, – проговорил он, низко склонившись в почтительном поклоне, чувствуя, как по его спине пробегают мурашки леденящего страха.

Мужчина засмеялся. Резко, зло, с откровенным отвращением.

– Значит, струсил, – бросил он через плечо, и его голос внезапно стал ленивым, почти скучающим, как у человека, мгновенно потерявшего всякий интерес. Он отвернулся, медленно подошёл к узкому арочному окну. Сунул руку в карман и принялся медленно, задумчиво вертеть на своём пальце массивный фамильный перстень.

– Джафар… не проблема, – произнёс он почти машинально, будто речь шла не о жизни и смерти его собственного подчинённого. – Без нашего антидота он не доживёт и до заката.

Но вдруг… его пальцы сжались в белый от напряжения кулак. Перстень впился в кожу, оставив на костяшках глубокую красную вмятину.

– Эти… демоны, – прорычал он, и в его голосе снова закипела ярость, – слишком много усилий было потрачено, чтобы они вымерли до последнего. Так почему они всё ещё живы?! Чёрт!

Он резко, почти с яростью провёл ладонью по своему лицу, оставляя на коже бледные полосы.

– И этот… старый дурак со своим покаянием… – процедил он сквозь стиснутые зубы, вцепившись длинными пальцами в собственные виски. – Времени нет, совсем нет…

Прошло несколько долгих минут, прежде чем его лицо вновь обрело привычные черты. Оно снова стало холодным, непроницаемым, отполированной маской, без единого следа недавнего безумия, которое всего несколько мгновений назад разрывало его изнутри. Он повернулся к слуге, всё так же стоявшему месте.

– Собери всех, – велел он спокойно, деловито. – Придётся пересмотреть наши планы. И… не подведи меня впредь, – добавил он, прищурив свои холодные глаза.

Нил склонился так низко, что его длинные чёрные волосы коснулись холодного каменного пола. Каждая мышца в его тощем теле напряглась до дрожи. Он чувствовал, как холодный, липкий пот стекает по его спине, пропитывая грубую ткань простой рубахи.

– Я больше не подведу вас, – донесся его тихий, прерывающийся голос из глубины поклона.

Геральд усмехнулся коротко и сухо.

– О, я уверен, что не подведешь, – повторил он, и в его голосе прозвучала лёгкая, ядовитая насмешка. – У меня на тебя… особые планы.

Но Нил уже не слышал этих слов. Он, словно призрак, растворился в полумраке коридора, его бесшумные шаги потонули в оглушительном гуле собственного сердца, бешено и отчаянно стучавшего в его тощей груди.

АДРИАН

Люциус медленно прикрыл веки. В этот миг до него дошло с окончательной, бесповоротной ясностью: Геральд никогда не изменится. Тот человек, в котором он когда-то видел брата, остался лишь в воспоминаниях.

«Как же я был слеп…» – пронеслось в его сознании, оставляя за собой горький осадок. Как он мог верить его сладким клятвам? Его подобострастным улыбкам? Его лицемерным обещаниям, данным у смертного ложа их отца? Едкая, густая горечь подкатила к горлу, но гнева уже не осталось, лишь усталая, всепоглощающая апатия, смирение человека, который слишком долго бился с бурей и теперь лишь ждал, когда та унесёт его в небытие.

– Адриан… мы должны… всё исправить…

Каждое слово давалось ему с усилием. Голос, что ещё не так давно гремел в тронном зале, заставляя трепетать лордов и военачальников, теперь стал тонким, хриплым шёпотом, едва различимым среди тихого потрескивания свечей. Его грудь едва заметно вздымалась под тонкой льняной рубашкой.

Адриан вздрогнул. В отцовском голосе он впервые услышал нечто совершенно новое – глубочайшее, бесповоротное раскаяние. «Почему?» – яростно клокотало у него внутри. «Почему ты сожалеешь об этом? Это всего лишь старый, покрытый пылью договор о взаимопомощи: их военная защита в обмен на наше продовольствие и металл. Но ведь угрозы крупной войны не было уже десятилетия!» Необходимость в этом соглашении казалась юноше абсурдной, пережитком далёкого прошлого.

– Я не понимаю… – голос юноши неожиданно дрогнул, срываясь на ту высокую, мальчишескую ноту, какой он говорил лет десять назад. – Что плохого в том, что мы разорвали этот договор? Ведь он давно потерял всякий смысл… Зачем цепляться за прошлое?..

В королевских покоях стало невыносимо душно. Воздух стоял тяжёлый, густой, смешанный с горьковатым ароматом сушёных лечебных трав. Где-то на приставном столике тлела ветка мирры, её дымок стелился призрачными змейками. Смерть словно уже была здесь – неслышная, незримая, скользящая между колонн, пристально вглядывающаяся в лицо умирающего короля, будто проверяя: готов ли он отправиться в путь. Люциус не ответил сразу. Его измождённое, испещрённое тенями лицо вдруг озарилось странным, почти неземным светом. Глаза, всегда такие холодные, строгие и недовольные, смягчились, в них появилась непривычная нежность. Адриан замер, затаив дыхание. Этот взгляд он видел считанные разы в жизни: когда впервые удержался в седле, когда отец вручил ему первый настоящий меч, и когда умерла мать.

– Сын мой… – слабый голос короля наполнил комнату удивительным теплом. Его иссохшие, прозрачные пальцы слабо, но цепко сжали ладонь сына. – Договоры… это не просто чернила на пергаменте. Это… клятвы, обеты, что связывают нас с другими людьми крепче стальных цепей. Разорвать их – значит предать тех, кто верил нам, кто положился на наше слово. – Он замолчал, чтобы сделать хриплый, свистящий вдох. – А доверие… – продолжил он, – его собирают по крупицам всю жизнь… но теряют в одно мгновение, и восстановить его – труднее всего.

Адриан всё ещё молчал, но в его груди поднималось смутное, липкое и неприятное беспокойство. Мысли путались, сплетаясь в клубок. Он не понимал всего до конца, не видел всей картины, но впервые за долгое время в его душе поселилось сомнение.

«Может, я и правда был слеп?»

Люциус, с присущим ему умением читать людей, уловил это зарождающееся сомнение, и в уголках его губ дрогнула слабая, но безмерно любящая улыбка. Морщины у глаз сложились в тот самый, знакомый с детства узор.

– Ты ещё молод, Адриан. Мир кажется тебе чёрно-белым. Но я верю… что ты поймёшь, и когда это случится… – он запнулся, и юноша с изумлением увидел, как глаза отца наполняются влажным блеском, – ты исправишь то, что не успел я.

Он с невероятным усилием приподнял голову на подушках, в последний раз медленно обвёл взглядом свои покои – эти стены, эти гобелены, это лицо сына. Его глаза, потускневшие от боли и лекарств, вдруг вспыхнули последним, ярким огнём решимости. И когда он заговорил снова, его голос, собрав остатки сил, прозвучал твёрдо и ясно:

– Мой последний указ… Адриан, мой наследник, взойдёт на трон Бермона… только при одном условии.

Король сделал мучительную паузу, переводя дух, собираясь с силами для главного.

– Он обязан… возобновить отношения… с королевством Атрея, восстановить разорванный договор.

Тишина, наступившая после этих слов, была абсолютной, звенящей, словно сам древний замок затаил дыхание в ожидании. Даже пламя свечей в массивных бронзовых канделябрах перестало колыхаться, застыв в неподвижности, боясь нарушить значимость этого мгновения. Адриан почувствовал, как под его ногами дрогнул прочный камень пола. Слова отца обрушились на него сокрушительной лавиной – громоподобные, неоспоримые, выбивающие почву из-под ног и начисто сметающие все прежние убеждения. Он стоял не в силах пошевелить ни единым мускулом, пока этот страшный и непонятный приказ эхом разносился в его сознании.