«Может, это знак? Может, так боги пытаются сказать, что пора принять этот вызов? Пора стать тем, кем я должен быть?»

Адриан сам не знал, верить в это или нет. Он резко, почти яростно тряхнул головой, отгоняя наваждение, и, подняв взгляд, встретился с зелёными глазами Брайана. Некогда ясные, полные решимости и лёгкой насмешки, сейчас они смотрели на него сквозь затянутую болью дымку. Загар, который он приобрёл на южных границах, не смог скрыть тёмных, усталых синяков под ними. Исчезла и его привычная, обезоруживающая улыбка, оставив лишь горькую складку у опущенных уголков губ. В его глазах юноша увидел отражение собственной боли. Друг упорно не смотрел на кровать, он просто не мог. Как будто, если не видеть, то этого и нет, как будто саму смерть можно обмануть таким простым, детским способом.

– Нужно идти, – почти беззвучно, одним выдохом, произнёс Брайан.

За его спиной, словно выросшие из тени, замерли несколько фигур в белоснежных, ниспадающих складками балахонах. Глубокие капюшоны скрывали их лица, оставляя на виду лишь бледные, неподвижные подбородки. По самому краю их длинных одеяний, касавшихся холодного мрамора, тянулась алая вышивка – тонкая, как струйка крови на снегу, вплетённая в ткань замысловатым древним узором. Они ждали. Смиренно и безмолвно, как те, кто привык стоять на пороге между мирами.

– Ты прав, – Адриан выговорил с усилием, заставляя свои голосовые связки работать.

Он медленно, почти с благоговением, протянул руку и кончиками пальцев коснулся век отца. Тонких, полупрозрачных, как старый шёлк. Одним плавным, прощальным движением он провёл по ним, и глаза, ещё так недавно смотревшие на него с последней решимостью, навсегда закрылись.

– Прощай, отец… – его губы дрогнули на миг, но затем, стиснув зубы до боли, он добавил уже твёрдо и громко: – Я обещаю, я справлюсь.

Он сделал шаг назад, освобождая пространство, и коротко кивнул. Белые, безмолвные фигуры разом двинулись вперёд, скользя к ложу короля с призрачной бесшумностью. А юноша развернулся и вышел из покоев, не оглядываясь. Свет в коридоре встретил его с неожиданной, почти враждебной яростью. Солнце, отражаясь от мрамора, било прямо в глаза. Коридор был пуст и безмолвен. Холодные, безупречно ровные стены казались сейчас неестественно прямыми, давящими своей правильностью. Его шаги гулко отдавались в звенящей тишине, звуча одинокими и обречёнными. Брайан шёл рядом, не произнося ни слова, но его молчание было красноречивее любых речей. Впрочем, ненадолго.

– Ты же понимаешь, что они опасны?

Он не уточнял, кто «они». В этом не было нужды. Адриан понял, о ком речь, ещё до того, как вопрос был задан. Где-то впереди, из-за поворота, донёсся приглушённый, надрывный всхлип – плач Доротеи. Юноша инстинктивно сжал губы и ускорил шаг, пытаясь убежать от этого звука, от этой боли. Но Брайан резким движением вышел вперёд, преградив ему путь. Его широкие плечи полностью перекрыли проход, а тень от его фигуры легла на его лицо.

– Ни один наш шпион не вернулся. Ни один, даже Вейн. – Голос Брайана стал жёстче, в нём зазвенела сталь. – А ведь он мог пройти сквозь любую стражу, обойти любую ловушку.

Он сжал кулак, и костяшки побелели. В его словах сквозила не наигранная, а самая что ни на есть настоящая, глубокая тревога.

– У нас нет никакой достоверной информации о них, ничего, кроме баек перепуганных торговцев и бреда наёмников. И все они, как один, твердят одно: они – не люди. Они – порождение тьмы.

Мужчина наклонился ближе, понизив голос до доверительного шёпота, полного мрачных предчувствий.

– У них необычная внешность: белоснежные волосы, насыщенно-синие глаза. Они словно… не от мира сего, Адриан. – Он тяжело, с надрывом вздохнул. – Не просто так все эти годы ходят слухи, что они прокляты.

Адриан с усилием провёл рукой по лицу, пытаясь стереть с него всю усталость, все сомнения, всю накопленную горечь. Его пальцы нервно взъерошили волосы, и он замер, уставившись в пустоту где-то в стороне.

– Я знаю… – тихо, устало выдохнул он. – Но, если бы они и вправду были порождением тьмы… отец не стал бы настаивать на восстановлении договора. Не стал бы связывать с ними своё последнее завещание.

Он повернулся к другу, и в его глазах, наконец, появился проблеск не сомнения, а упрямой, аналитической ясности.

– Здесь есть что-то, чего мы не понимаем. Что-то, что он знал, и не успел или не смог рассказать нам до конца.

Брайан сжал губы, его лицо оставалось непроницаемым, но в глазах читалось тяжёлое раздумье.

– У нас слишком мало информации, – повторил он.

Юноша криво, безрадостно усмехнулся. Это была усталая, неубедительная гримаса.

– Вот и узнаем больше, если они, конечно, вообще согласятся говорить, – с напускной, плохо скрываемой бравадой бросил он, хотя в глубине души сильно сомневался, что эти загадочные асуры удостоят его послание даже взглядом.

….

Столица пребывала в смятении, и весть, пришедшая с утренним туманом, вползла в узкие улочки Белграда раньше первых лучей солнца. Она просочилась сквозь плотные ставни богатых особняков, прокралась в дымные трубы бедняцких кварталов, где воздух был густым от запаха дешёвой похлёбки и влажного пепла, и зашептала на ухо спящим горожанам, нарушая их покой ледяным дыханием. К полудню, когда солнце наконец разорвало пелену облаков, весь город уже знал – король Люциус Д'Альбон мёртв.

У дворцовых ворот, украшенных позолотой, столпился народ. Старый пекарь, в муке до локтей и в потёртом фартуке, сжимал в своих мозолистых пальцах помятый берет, а рядом с ним замерла худая пряха, чьи обычно ловкие пальцы бессильно повисли вдоль простого шерстяного платья, сотканного из грубой, колючей нити. Даже городской глашатай, всегда такой важный в своём бархатном камзоле с позументами, сейчас молча кусал губу, пряча дрожь в голосе и глядя в землю.

Короля любили не за золото королевских карет и не за пышные балы, на которые простой народ мог лишь заглядывать через высокие заборы. Его любили за то, что в голодное время он сам объезжал окраины в простом сюртуке, раздавая тёплый хлеб из собственных запасов, и за то, что мог запросто зайти в душную лавку кожевника и целый час говорить с хозяином о тонкостях выделки, пахнув потом и дубильными веществами.

А теперь толпа замерла в тягостном молчании, придавленная грузом неведомого будущего. Лишь где-то у фонтана всхлипывал ребёнок, да ветер, не знающий печали, играл чёрными лентами на флагах, уже приспущенных в знак траура. В наступившей тишине витали невысказанные вопросы: что ждёт их дальше, кто взойдёт на трон, неужели Молодой Принц, и справится ли он? Люди шептались на улицах, переговаривались на рынках, пряча тревожные взгляды и озираясь через плечо, но один слух волновал их больше всего – слух о приходе проклятых людей. Заключить мир с Севером, для многих, означало заключить мир с самой тьмой.

Даже сквозь пелену всеобщего горя Сертанский рынок продолжал жить своей буйной, нерушимой жизнью. Воздух здесь, давно пропитавшийся запахами жареного миндаля, чужих пряностей и свежей выпечки, гудел от криков торговцев, смешанных с перезвоном монет, создавая странный контраст с мрачной тишиной, окутавшей остальной город. Пёстрые тенты колыхались над головами, отбрасывая пляшущие тени на вымощенные булыжником улицы. Стая голубей, как обычно, суетилась под ногами, но сегодня птицы были странно нервны, взлетая при каждом резком звуке и тут же снова опускаясь на землю, будто не в силах решить, бежать ли от невидимой опасности.

На углу, у лотка со специями, старый Харви, сутулый торговец с сединой в бороде, похожей на изморозь, дрожащими пальцами перебирал мешочки с корицей и кардамоном. Его привычное: «Свежие пряности с юга!» – сегодня так и не сорвалось с губ, вместо этого он, понизив голос почти до шёпота, склонился к соседу, торговцу керамикой: – Ты слышал? Они напали на повозку виконта Лорана. Ни один не выжил. Ни… один.

Молодая Луиза, что торговала лентами и брошами, аккуратно, ровно расставляла товары на подносе, но пальцы её предательски дрожали, а взгляд всё время ускользал куда-то вдаль, за пределы рыночной суеты. – Говорят, они не отбрасывают тени, – сказала она кому-то невпопад, будто вспоминая чей-то шёпот, услышанный в тёмном переулке.