— Нет! — он рывком остановился у залатанной витрины и с силой ударил кулаком по косяку. Доски жалобно затрещали. — Но я должен что-то делать!

— Ты и делаешь! — я не выдержала и повысила голос. — Ты живёшь! Ты лечишься! Это сейчас самое главное!

Он обернулся, и в его глазах горел тот самый дикий огонь, который я видела в первую ночь.

— Жить в ожидании, когда за тобой придут? Пока этот старый гном строит козни, а сборщик налогов точит ножи? Пока мой дядя...

Он не договорил, сжал кулаки и снова отвернулся. Его плечи были напряжены до предела.

Я подошла к нему ближе. Не прикасаясь. Просто чтобы он чувствовал моё присутствие.

— Слушай, — сказала я тише. — Я понимаю. Тебе страшно. Мне тоже, если честно. Но бежать сейчас — это самоубийство. А я... я не для того тащила тебя с того света, чтобы ты сейчас пошёл и спокойно подставил себя под удар.

Он не ответил. Дышал тяжело, словно только что пробежал милю.

— Знаешь что, — сказала я, глядя на его спину. — Бабка всегда говорила: если не можешь изменить ситуацию — измени своё отношение к ней. Не можешь уйти — укрепляй стены.

Он медленно повернулся.

— Что ты имеешь в виду?

— Имею в виду, что эта витрина, — я ткнула пальцем в жалкие доски, — это позор. Её нужно починить. По-настоящему. Не занавесками прикрывать, а вставить новое стекло. Чтобы никто не мог просто так вломиться. Чтобы мы могли спать спокойно. Ну... относительно спокойно.

Он посмотрел на витрину, потом на меня. Глаза его постепенно теряли дикий блеск, в них появлялась доля здравого смысла.

— И где ты найдёшь стекло? И кто его будет вставлять?

— Стекло... ну, я кое-где припасла немного денег. На чёрный день. — Я поморщилась. — Думаю, сейчас он и настал. А вставлять... — я оценивающе посмотрела на него, — ...будем мы. Вдвоём.

Его лицо вытянулось.

— Мы? Элис, я не...

— А я не травница, а вот поди ж ты, — перебила я. — Научишься. Это тебе не чай заваривать. Тут нужны руки из правильного места.

Впервые за сегодняшний день на его лице мелькнуло что-то, кроме гнева и отчаяния. Лёгкое недоумение.

— Руки из... правильного места?

— Да, знаешь, — я показала на свои локти, — чтобы… не из жопы росли. Просто... будь готов пачкаться.

Поход в стекольную мастерскую была целой операцией. Я пошла одна, оставив Каэлена под замком со строгим наказом никому не открывать. Вернулась через час, неся большой, тяжёлый лист стекла, завёрнутый в грубую ткань. Это стоило мне почти все мои «чёрные» сбережения, но когда я увидела его лицо — решительное, сосредоточенное, — поняла, что не зря.

— Ну что, аристократ, — сказала я, ставя стекло к стене. — Готов испачкать свои благородные руки?

Он только кивнул, снимая плащ. Вид у него был такой, будто он готовится к битве, а не к ремонту.

Следующие несколько часов были... хаотичными. Сначала мы с трудом выломали старые доски. Потом принялись зачищать раму. Каэлен, к моему удивлению, схватывал всё на лету. После десятка кривых гвоздей он научился забивать их ровно. После того как чуть не отрезал себе палец, понял, как держать рубанок.

Я наблюдала за ним краем глаза. Он был полностью поглощён процессом. Нахмуренные брови, сосредоточенный взгляд, губы, плотно сжатые от усилия. В такие моменты он не был ни раненым зверем, ни надменным аристократом. Он был просто... человеком. Который делает что-то своими руками. И, кажется, начинает получать от этого удовольствие.

— Держи ровнее, — сказала я, когда мы наконец начали вставлять стекло. — Если уроним — мне придётся продать почку, чтобы купить новое.

Он молча кивнул, его мышцы напряглись. Мы медленно, очень медленно подняли тяжёлый лист и вставили его в раму. Стекло встало на место с тихим, удовлетворяющим щелчком.

Наступила самая ответственная часть — закрепление. Мы молча работали, подкладывая штапики, забивая крошечные гвоздики. Я ловила себя на том, что мы двигаемся в унисон. Я подаю — он забивает. Он придерживает — я подмазываю замазку. Без лишних слов. Как будто делали это вместе всю жизнь.

И вот — последний штапик был на месте. Я отступила на шаг, вытирая пот со лба грязной рукой. Каэлен стоял рядом, дышал тяжело, но на его лице сияла улыбка. Широкая, настоящая, без тени иронии.

— Смотри, — прошептал он.

Я посмотрела. Новая витрина сияла в лучах заходящего солнца. Чистая, прозрачная, в крепкой раме. За ней был виден наш магазин — не тёмный и запущенный, а уютный, наполненный светом.

— Красиво, — выдохнула я.

— Да, — согласился он. — Красиво.

Мы стояли рядом, плечом к плечу, и смотрели на наше общее дело. На физическое доказательство того, что мы можем что-то изменить. Пусть не мир. Пусть не судьбу. Но вот этот кусок реальности — да.

— Спасибо, — сказал он тихо, не глядя на меня.

— За что? За то, что заставила тебя заниматься грязной работой?

— Нет. За то, что не дала мне сделать глупость. За то, что показала... — он сделал паузу, подбирая слова, — ...что стены можно не только штурмовать. Иногда их можно просто починить.

Я посмотрела на его профиль, освещённый закатом. На грязную щёку, потные волосы, усталые, но спокойные глаза.

— Да не за что, — ответила я, и мы оба улыбнулись новому стеклу, в котором отражались мы оба — грязные, уставшие, но на удивление... довольные.

Ночь обещала быть более спокойной. По крайней мере, теперь никто не мог просто так вломиться к нам в дом. А это было уже немало. Очень даже немало.

Новая витрина простояла всего два дня. Два дня относительно спокойных, если не считать тот факт, что мы с Каэленом теперь прыгали к потолку от каждого громкого звука за окном. Но в целом — тишина. Ни Элрика, ни наёмников, ни даже Лиры. Я уже начала надеяться, что буря миновала.

На третий день у нас закончилась соль. И мука. И, что самое обидное, чай. Последнее было уже серьёзно.

— Мне придётся сходить, — объявила я, глядя на пустые полки в кладовой.

Каэлен тут же насторожился. Он сидел у окна — его любимое место — и наблюдал за улицей.

— Ни в коем случае. Слишком опасно.

— А что предлагаешь? Сидеть и жевать сушёный подорожник? У меня кончились припасы. Без еды мы долго не протянем.

— Я пойду, — сказал он решительно, поднимаясь.

Я рассмеялась. Сухо, без веселья.

— Ты? Ты выделяешься, как... как волк в овечьем стаде. Тебя заметят, стоит тебе выйти на улицу. Нет, уж лучше я.

Он сжал губы, понимая, что я права. Его внешность, его осанка — всё кричало о том, что он чужой. Чужой и знатный.

— Тогда... будь осторожна. Иди быстро. И не разговаривай ни с кем.

— Да, папочка, — буркнула я, накидывая плащ.

Выйдя на улицу, я почувствовала себя птицей, выпущенной из клетки. Воздух! Настоящий, не пахнущий волком и старыми травами! Солнце! Я чуть не заплакала от счастья. Но радость была недолгой. Почти сразу же я ощутила на себе тяжёлый, пристальный взгляд.

Краем глаза я заметила того же долговязого типа в сером плаще, что следил за нами на рынке. Он стоял в тени под вывеской таверны, делая вид, что курит трубку. Но его поза была слишком напряжённой для расслабленного курильщика.