— Что ты мелешь? — рявкаю я — Откуда дружинникам это знать, понравилась Судише невеста или нет!

— Так он сам княгине-матушке тоже сказал! — печально замечает Айка.

— Служанки говорят? — ехидно вопрошаю я — А ты веришь сплетням, и повторяешь чушь! Что б я больше не слышала!

— Как скажешь! — опускает глазки Айка. И больше о княжиче от нее я не слышу.

Конечно, сплетни и неправда! Так не бывает, что бы вчера мне колечко подарил, а сегодня в другую влюбился!

Или бывает? Мужики, они такие! Но не! Не Судиша! Он меня любит, он верный, и кольцо подарил венчальное! Не правда это все, про княжну Милонегу! Надо бы с княжичем увидеться — что б обнял, успокоил… Но как? Если меня охраняют, будто татя в остроге!

Судиша найдет, как! Придумает!

Но княжич не придумал… До моей свадьбы мы так и не увиделись.

И сидела я две недели как на иголках, бросаясь из огня да в полымя — то думаю, что сказанное Айкой правда, и любимый меня забыл… То верю, что это не так, и слова о его любви к новосельской княжне просто сплетни.

Металась, и шила сарафан — помогала Айке, поливая ткань слезами, и кровью из исколотых пальцев…

…Поэтому сегодня, когда мне, невесте, прощающейся с красотой и молодостью, полагается плакать, не плачу — все слезы излились в эти две недели.

Матушка приходила ко мне почитай каждый день, была строга и холодна, и заботилась только о том, что б с моим приданым было все в порядке. Один раз навестил батюшка, но и его визит не улучшил моего настроения. Князь Боремир сказал следующее:

— Хоть Мирослав и вошел в нашу семью, но врагом нашим так и остался! Отомстит за смерть отца и братьев, коли случай подвернется! Хоть не ты их порешила, но может и на тебе отыграться! Будь осторожна — кинжал при себе всегда держи, ешь только то, что Мирко отведал, и глаз с него не спускай.

Горе горькое! Князь-батюшка меня чуть ли не на погибель отправляет! Не ропщу — я же воин, привычно смерти в бою ожидать!

…И вот день свадьбы, и час, когда меня к гостям и жениху, под руки, выводят. Под печальные завывания «подружек».

— Ты прости-ко, краса девичья!

Я навек с тобой расстануся,

Молодёхонька наплачуся…

И сажают рядом с Мирко, на медвежью шкуру…

Мой жених сегодня чистый, не воняет, и принаряжен в расшитую рубаху. И радостный — светиться весь! Но мне на него все равно, даже не смотрю — ищу глазами Судислава. Вот он, рядом с князем, сидит смурной, глаза опустив. На меня не глядит. Раз смурной, значит россказни про Милонегу просто сплетни! Переживает обо мне, сердце не на месте!

Ко мне подходит матушка, и тихонько говорит:

— Что сидишь, набычившись? Невеста плакать должна!

Не буду плакать! Не хочу! Жениха ненавижу, гостям не рада, и сурово на них поглядываю. Но слезы лить не стану — свадьба не настоящая, и жених липовый! Чего обычаи соблюдать?

Боремир встает, и произносит речь. Гости кричат «Горько!», мы с Мирко встаем, и он прикасается своим ртом к моим устам. Едва сдерживаюсь, что бы не отшатнуться, да оплеуху поганцу не отвесить. Смотрю на Судишу, но он продолжает отводить взор.

Между тем, князь продолжает речь и сообщает, что вот дочку замуж выдает, а скоро и другая свадьба — сын его, Судислав, берет в жены дочь князя новосельского Всеволода. И с Всеволодом, который тоже присутствует, чарки поднимают.

Судиша как сидел истуканом, так и остался, а я, наконец-то, заплакала, на радость матушке…

Что было дальше на пиру помню смутно. Шум, смех, крики, песни… Несколько раз кричали «Горько!», приходилось вставать, и подставлять жениху губы. Слава богам, он, видимо, тоже не хотел целоваться — или боялся меня — и только прикасался губами к моим устам. Отпихивать Мирко уже не хотелось — мне уже все равно. Заметила только, что губы жениха теплые и мягкие.

И вот мучения мои закончились, нас с Мирко выводят из пиршественных покоев.

Вокруг веселящийся народ, и жёнки, поющие срамные частушки — таков обычай, перед первой ночью жениха и невесты.

И Судяша, мрачнее тучи, стоящий прямо передо мной. Что со мной сделалось, не знаю — будто хмельное пиво, которого я и не пригубляла даже, в голову ударило. Или словно я в бою, в атаке — азарт, отчаянность, опьянение… Делаю шаг вперед, и, остановишись перед Судиславом, спрашиваю:

— Что же ты, княжич, слово свое нарушаешь? От клятвы, данной мне, отступаешь? Женишься?

— А что я могу? — спрашивает в ответ Судяша — Не перечить же батюшке!

Не говоря больше ни слова, обхватываю княжича за шею, и целую в губы…

Не долго. Отстраняюсь, и продолжаю путь к выходу, мимо Судислава, оставляя его позади.

В голове шумит шальная кровь, сердце ухает, как молот в кузне.

Кругом аханья, вскрики «Срам какой!», и ехидный хохот.

Сажусь в телегу, украшенную, как и лошадь, цветами да лентами, опять на шкуру… Мирко пристраивается рядом. Уже не лыбиться и не светится — хмурый, лицо потемневшее… Да все равно мне! Смеются над ним — ну и пусть!

Прибываем в наш новый дом, который я до этого видела, но не рассматривала, и внутри не была — не знала, что будет моим. Но и сейчас разглядывать не хочу — все равно мне. Хмель и удаль покинули, и навалилось опустошение… Спать хочу!

Нас с Миркой ведут в спальню, и оставляют одних. Новоявленный муж стоит у дверей, как столб, и поглядывает то на меня, то на кровать.

Забираю с постели одну подушку, и кидаю на пол.

— Там спи! — велю коротко. Затем, подумав, кидаю на пол и одеяло. Мне привычно почивать неукрытой — и на холоде приходилось — а этот мозгляк простудится еще и заболеет. А мне перед князем потом отчитываться.

Очень хочу спать, но помню наказ Боремира, и достаю спрятанный в рукаве кинжал. Мирко отшатывается.

— Ты чего? — спрашивает он.

Не отвечаю — чиркаю ножиком по ноге выше колена, и ложусь, задрав платье, на белую простыню. Доказательства моей невинности расплываются по постели багровыми пятнами. Ножик кладу под подушку, и правую руку туда же сую — если что, успею вытащить. И засыпаю.

Все таки я замерзла… Просыпаюсь под утро, от холода, трясясь, как заяц. В окне занимается рассвет, и в спальне уже довольно светло.

Вижу спящего на полу у стенке Мирко. Или не спящего — может просто лежит притихши. Свернувшись, как кот — колени почти у лица. Вижу даже под одеялом. Тоже замерз, мобудь.

Вспомнилось, как я его нашла — тогда, после боя, на Березовом поле. Там стояли шатры, и все они были или пусты, или с мертвыми телами. Только в одном находился живой человек — лежащий у стенки, прикрытый покрывалом, скрюченный парень — вот как сейчас. Не знаю, почему ноги понесли меня в тот шатер — наше войско уже отбывало, и никто бы туда не пошел… Парнишка сопротивления не оказал, и послушно побрел в ту сторону, куда я указывала мечом.

Не думала я, что он последний, младший сын погибшего доброчаньского князя. И никто этого не знал, а другие пленные молчали, не выдавали княжича. Узнал один из наших, кто бывал при дворе того князя…

Раньше, пока Мирку не назначили мне в мужья, я его жалела. Еды посылала, заступалась, если дворовые дразнили да били. Теперь же ненавижу!

Беру подушку, и кидаю в убогого. Не сразу, но приподнимает голову, и глядит на меня.

— Сюда ложись, скоро будить придут! — велю я — И одело с подушками неси!

Мирко выполняет, и осторожно пристраивается на краю кровати.

— И что б без глупостей! — говорю, показывая нож, и накрываюсь одеялом. Хоть согреюсь.

Лежим. Долго ждать? Не понимаю, сильно ли рано.

— Эй, убожка! — говорю я — Сколько в этих хоромах комнат?

— Три! — помолчав отвечает Мирко.

— Откуда знаешь?

— Я ходил сюда, посмотреть.

Понятно. Пока меня держали взаперти, полонянин мог свободно шляться, где хотел. Будто я заложница, а не он. И еще понятно, что не для сына князь этот дом строил — такая маленькая избенка не для княжича.

— Раз мы должны жить вместе, — продолжаю я — то давай договоримся! Занимай себе любую комнату, кроме этой, и не попадайся мне на глаза!