Жуки с человеческими лицами, почувствовав запах крови, высунулись из трещин, щупальцами ощупывая воздух. Но тень несла его так быстро, что он успел проскочить прежде, чем они опомнились.

В глубине каньона послышался их странный разговор, похожий на треск высохших веток:

– Кто-то прошёл только что?

– Чёрт… да разве человек способен на такое?

И именно в этот момент наступил рассвет. Золотые лучи, пронзившие облака, упали на лицо Ярослава. Он вдохнул их, как свежий глоток воды, и вдруг ощутил невероятный прилив сил.

Пусть путь был коротким, но он изменил его. Горный поход, полный ужаса, выжег в нём старые страхи и закалил его. И теперь, возвращаясь к каньону, Ярослав поймал странное ощущение: будто минула не пара недель, а целое столетие.

Косой то и дело ловил себя на мысли, что всё чаще думает о доме. Как там Лёшка? Что делает Лариска, не ворчит ли по-прежнему? Сестра его ли, не голодает ли, справляется ли без него? Эта тоска тянула изнутри, словно тонкая нить, что связывала его с прошлой, ещё почти нормальной жизнью.

Но внезапно он уловил странное движение. Где-то среди сосен, там, где ещё дымилась трава от недавнего пожара, что-то шевелилось. Ветер донёс запах зверя – тягучий, тёплый, с примесью сырой земли и крови. Косой насторожился и замер.

И тут его словно молнией прошибло – у самого входа в каньон его уже поджидала стая волков! Они не ушли, не разбрелись по лесу, а всё это время сидели в тени, словно терпеливые стражи. Ждали его, выжидали. Из темноты проступали серые силуэты – один за другим, десятки пар глаз, светившихся тусклым янтарём. Морды вытянуты, шерсть взъерошена, дыхание тяжёлое и влажное, пар клубами вырывался в холодное утро.

И всё же Ярослав не дрогнул. Его клон с чёрной саблей на плече рванул вперёд, и он сам, сидя у него за спиной, будто в седле, проскочил прямо сквозь живой заслон. Звери даже не успели сомкнуть кольцо – всё произошло слишком быстро. Тяжёлые лапы волков, скрежет когтей о камень, злобное рычание – всё это осталось позади. Они только проводили его взглядом, вытянув шеи и медленно поворачивая головы. В их глазах было не ярость и не страх – скорее, какое-то растерянное уважение.

Он оказался быстрее. Даже быстрее их, детей дикого леса.

Король волков, чёрный как ночь зверь с шрамом через всю морду, поднял голову и молча смотрел вслед. Ни воя, ни приказа. Только тишина. Казалось, он сам понял – эти дни ожидания были напрасны. И в этой странной паузе, среди напряжённого дыхания десятков зверей, Ярослав почувствовал, что в его сердце впервые за долгое время воцарилось странное, обжигающее ощущение свободы.

***

– Лёшка, смотри, что я тебе принёс! – раздался издалека бодрый голос старика Вана, ещё до того, как он показался в дверях школы.

Под тёплым одеялом Проныра только сильнее закутался и уткнулся носом в подушку. Просыпаться он решительно не собирался.

В это время Лариска аккуратно складывала чистую одежду на стул и, обернувшись к нему, сказала:

– Вставай уже, Лёшка.

– Не хочу… дай хоть чуть-чуть ещё поспать, – пробурчал он сонным голосом, лениво переворачиваясь на другой бок.

Лариска засмеялась тихим, задорным смехом, покачала головой и вдруг, будто специально, принялась его поддразнивать:

– Вот если бы ты вставал хотя бы на пятнадцать минут раньше каждый день, то за год у тебя набегало бы девяносто дополнительных часов! Представляешь, сколько всего можно было бы успеть? Подумай, что тебе больше всего нравится делать?

Лёшка нахмурился, подолгу размышляя, словно решал серьёзнейший вопрос в своей жизни. Потом с неуверенностью, но честно, признался:

– Спать… Больше всего люблю спать.

Лариска закатила глаза и резко нахмурилась:

– Поднимайся давай! Ты ещё хуже раздражаешь, чем твой брат!

Она хлопнула ладонью по одеялу, а Лёшка, недовольно вздохнув, всё же начал выбираться наружу. Воздух в комнате пах свежестью утреннего белья и немного – хлебом, что недавно испёк старик Ван.

Лариска резко дёрнула одеяло, и Проныра с тихим стоном съёжился от внезапного холода. Тёплый, уютный кокон, в котором он только что плыл между сном и явью, рассеялся, словно и не было. Сквозь щели в оконной раме пробивался колючий зимний воздух, от которого хотелось зарыться обратно в подушки и забыть обо всём на свете.

Зима в эти годы была безжалостной – морозы опускались так низко, что дыхание мгновенно превращалось в ледяной пар, а на улице каждую зиму гибли люди – те, у кого не было крыши над головой или хотя бы тёплой одежды. Алексей помнил, как ещё мальчишкой вместе с Ярославом они ютились в наскоро сколоченной лачуге. Стены из гнилых досок и обрывков тряпья не защищали от ветра. Казалось, что сама стужа просачивается сквозь ткань и забирается прямо под кожу. Не знал проныра, что такое настоящая зима, это да.

Ярослав тогда вытаскивал всё своё тряпьё – и летнее, и зимнее – и кутал младшего брата, пытаясь хоть как-то согреть. Даже так было холодно до зубовного стука, но Алексей вспоминал то время с каким-то странным, горьким счастьем.

Он слышал, как Ярослав тогда сказал ему, обнимая в темноте:

"Счастье – не в удовольствиях, Лёха. Оно в том, что мы выдерживаем. Когда кажется, что жизнь обрушилась и хуже быть не может, но ты вдруг всё равно находишь в себе радость – вот тогда по-настоящему хочется жить. Эта радость, может, никому и не важна, но для тебя она становится самым большим счастьем".

Иногда Алексей думал: если бы брат родился в крепости, где люди живут в тепле и сытости, он бы точно стал философом, вроде тех, о которых когда-то рассказывал их учитель.

Дверь в класс скрипнула, и ввалился старик Ван, в руках у него дымилось что-то тёплое. Он улыбался своей доброй, чуть хитроватой улыбкой.

– Лариска, Лёшка! Вот, по сладкому картофелю каждому. Ешьте скорее, пока горячее!

Алексей взял клубень, осторожно перекатывая его в ладонях. Шершавый подпечённый бок обжигал пальцы, пахло дымком и сладостью. Он откусил кусочек, и тёплая мягкая мякоть словно разлилась по всему телу.

– Дядя Ван, – сказал он, жуя, – а почему ты их так любишь? Ты ведь каждый день их приносишь.

Старик Ван усмехнулся, глаза его стали мягче, а голос потеплел:

– Когда я был пацаном, жил с отцом в подоле за пределами Крепости 334. Там голод такой стоял, что люди ели всё, что находили. Мы часто бегали сюда, к родственникам, просить помощи. Тогда ещё снаружи не было так опасно. Помню, выкопали мы с отцом два сладких картофеля на пустоши. Он поджарил их на костре – и то был самый вкусный ужин в моей жизни. С тех пор этот вкус никогда не забывал.

Алексей слушал и думал: странно, но теперь он воспринимал старика Вана совсем иначе. Раньше видел в нём простого, жадноватого мужика, готового на всё ради выгоды. Но после того случая, когда старик прибежал к школе в своей поношенной куртке и пытался подкупить Валентина Бастона из-за ночной стрельбы, отношение изменилось. Вану, оказывается, были дороги они – братья.

Сам Ван это чувствовал и радовался по-тихому. В душе он уже давно прикипел к этим мальчишкам. По сравнению со своим глупым сыном, эти двое казались умнее, смелее, настоящими. Он видел, как Косой годами защищал Алексея, и понимал – на их плечах лежала ноша, которую они тащили ценой юности.

Ван смотрел, как Лариска с Лёшкой едят горячий картофель, и в его глазах мелькнула тень грусти. Он окинул взглядом пустую школу и вздохнул:

– После ухода учителя в нашем городке больше не осталось никого, кто бы учил детей.

Алексей пожал плечами, но в голосе его прозвучала твёрдость:

– А что тут плохого? Вот вернётся мой брат – он и станет учителем.

Он говорил это уверенно, хотя в груди кольнуло сомнение.

В памяти всплыл день, когда Лев Станиславович Ланский велел забрать их наставника. То было настоящее зрелище: несколько армейских грузовиков и чёрные внедорожники остановились прямо у ворот школы. Беженцы толпились, толкаясь локтями, и не верили глазам: сам Ланский вежливо поклонился учителю.