– Хочешь, закажу тебе еще? – кивнула она заостренным подбородком на его пустой стакан.

– Нет.

– Чего же ты хочешь?

Он мягко покачал головой, пытаясь как на карнизе удержаться в состоянии мечтательной отрешенности, чтобы в нем не нашел себе обитель другой Майкл – предатель и трус.

– Ну же, скажи, – лукаво улыбнулась она, протянув к нему руку через столешницу. – Хоть буду знать, о чем думают красавчики.

Картинки в одночасье всплыли немыми, но ясными образами в сознании: он и Кэти гуляют по залитому солнцем пляжу, где их голые лодыжки омывает морская пена. Мир, где его отец врач или учитель, а мать любит их. Они живут в маленьком домике, обвитом плющом, в котором пахнет выпечкой и свежевыстиранным бельем, вдали от общества, где подбирают салфетки в тон к скатерти. Эти сцены, полные света и тепла, так живо заиграли в воображении, что он бы без зазрения совести скормил ей историю счастливой семьи – удобоваримую и легкодоступную для незнакомцев. Но голова у него раскалывалась. Он знал, что больше никогда не увидит ее снова, как и десяток ее предшественниц.

– Да какая разница… – буркнул наконец он.

– Хочешь потусить с нами?

– Потусить? В смысле трахнуться?

Летний вечер обдал разгоряченное лицо прохладной массой. Где-то вдали кометой пронесся тошнотворный бит, а потом все стихло. Огонек зажигалки разбавил монотонную тьму беззвездной ночи. И зачем он пошел с ней, зачем стоял и перекидывался бессмысленными фразами, зачем позволил себе взять у нее сигареты и прикурить ей? Он дымил как паровоз с пятнадцати и, даже учитывая бизнес семьи, получал за это нагоняй: его дед занял почетный пьедестал мужчины с деньгами и связями благодаря продаже сигарет, и до сих пор Парсонсы были обязаны всему, что у них есть, табаку. «Ты хоть понимаешь, какую дрянь они туда суют?» – говорил никогда не курящий Эд. Майкл слепо пренебрегал знаниями, но только в отношении себя самого, а вот девушек, которые следовали тому же пути, зажимая медленное орудие убийства между пальцами, терпеть не мог. В его представлении девушка, которая могла бы его заинтересовать, пахла лесом: свежей травой, прелыми листьями, землей после дождя и полевыми цветами – всем сразу. Она пахла как Грейс Лидс. Так пахла только Грейс Лидс.

Заначка во внутреннем кармане. Он солгал, хотел приберечь ее на завтра, но уже через десять минут с пьяным великодушием разделил ее с Брижит. В тягостном дурмане вбивался в нее жесткими толчками, но, как бы сильно ни старался представить на ее месте другую – ту, чьей копией по его замыслу Брижит должна была стать, – ничего не получалось: табачная вонь, сладкий запах духов, смешанный с потом, – бессмыслица, хаос, полнейшее непонимание. И он утопал в вязком болоте вины, презирая себя за то, что пришел в этот клуб, что напился, что курил с ней. Ему вполне хватило бы тоскливого обмена любезностями и пошлого флирта. Перед глазами плыло, он обливался потом и задыхался, словно на голову надели целлофановый пакет.

Они с Брижит больше никогда не виделись, и Майкл так и не узнал ее реального имени. Влил в себя пару-тройку шотов. Холод плитки. Брезжущий рассвет.

бриджит блядь джонс что за ересь

Все дни слились в один – музыка, шелест купюр, шорох пакетиков. Алкоголь тек рекой. Его трясло, рвало, разрывало на части и выворачивало наизнанку. Он потерял счет своим встречам с фаянсовым другом в барах, клубах и мотелях, которые все как один укоризненно смотрели на него темным глазом. Грохочущий бит, изогнутые окурки, сдувшиеся шары использованных презервативов, смрад окружения и собственного тела.

Благодаря молодости, горечи потери, безразличию родителей и большому опыту в таких делах он успешно скрывал свое состояние, попутно превращаясь в невидимку, за что расплачивался рассудком – ему казалось, что однажды он присядет где‐нибудь на улице и незнакомец с легкостью устроится на том же месте, сквозь него.

Утром, опустошенный после беспокойной ночи, он спускался к завтраку и молчал, а если спрашивали – отвечал уклончиво и односложно, как молодой попугай, что выучил еще недостаточно слов. Желудок у него крутило даже от самых искусно приготовленных блюд – ел он неохотно, насильно, чтобы не исхудать. Днем запирался в комнате, отсыпался, если сон все же шел, и курил. До одури, до кругов перед глазами, до головной боли. Отцовский дом спрессовывал одиночество, и Майкл не находил сил ни думать, ни читать, ни подняться на ноги – лежал мертвецом, уставившись стеклянным рыбьим взглядом в потолок. Выкуривал одну сигарету за другой. Подростковый бунт, который некому подавить.

Премьер-министра – золотистого лабрадора-ретривера – возмущал образ жизни хозяина, и он лаял и выл, стягивал одеяло и пьяное тело с кровати, но толком ничего не мог поделать, продолжая обрастать жирком – прислуга гуляла с ним мало и без дорогих собачьему сердцу игр: ни палки, ни мячика.

Неподвижность и духоту спальни разрезал стук. Майкл убрал со лба уже теплую повязку – на его голове все кипело, как на сковородке, – встал и, задевая всю мебель на пути, отгоняя руками, словно мух, дурманящие остатки дремы, открыл дверь, у которой, благодаря Дорис, как по расписанию появлялся поднос с обедом. Он присел на корточки и запихнул в себя куски курицы и овощей, не заботясь об аккуратности и чистоте, – в этом сквозила какая-то дикость: хищник, раздирающий жертву, и совершенная бесполезность – есть не хотелось, но и оставлять полную тарелку было опасно.

– Проводить со мной время сейчас не самая разумная идея, – отметил он, энергично работая челюстями. Эд молчаливо возвышался над ним тенью.

– Что это с тобой?

Майкл вызывающим движением кинул остатки курицы на тарелку, вытер руки о брюки и жестом позволил Премьер-министру доесть. Перед глазами плясали круги. Как ни в чем не бывало он свалился на кровать и уставился в англо-латинский словарь, как делал каждый день, с тех пор как умер Фред. Лидс совершенно точно был не от мира сего, как сказал бы он сам, rarior corvo albo est [13].

Эд осмотрелся с видом опытного туриста, прибывшего в неизвестный до этого захолустный городок.

– Ты бы хоть проветривал, – возмутился он и открыл окно, впустив немного свежего воздуха. Занавеска затрепетала.

– Я выкурил сигарету.

– Сигарету? – Эд полоснул его взглядом.

– Ну, возможно, десяток.

– Что еще? – спросил он, но, так и не дождавшись ответа, принялся рыскать по ящикам стола, гремя бесполезным содержимым: огрызками карандашей, кистями без ворса, старыми блокнотами, книгами и учебниками. В желудке у Майкла болезненно свело, когда он представил, как Эд поднимает матрас и обнаруживает его постыдный тайник, – он подвинулся на середину кровати в попытке занять как можно больше места.

Так ничего и не отыскав, Эд захлопнул дверцу последнего ящика и повернулся.

– Не верю.

– Только сигареты.

Эд недоверчиво склонил голову.

– Много сигарет.

Снова этот укоризненный взгляд.

– Только никотин, клянусь.

– Не надо – мы оба знаем, что ты атеист. – Эд устало провел рукой по лицу.

– Я просто курю – это не преступление. Хоть что-нибудь вы можете мне оставить? Не после того, как он…

– Не используй его смерть как прикрытие для подобного поведения. Он не был тебе другом. Думаешь, он сидел бы вот так и убивался, окажись ты на его месте?

Майкл притих. Они оба прекрасно знали ответ на этот вопрос.

– Его больше нет. Он – прошлое. Ты не обязан подчиняться призраку прошлого.

Но именно из-за прошлого Майкл висел над пропастью между потерянностью и сумасшествием – таким сумасшествием, из которого не возвращаются.

– Мы столько прошли, чтобы ты вернулся к нормальной жизни…

– Я прошел. Я! Тебя не было рядом. Тебя никогда нет рядом. Чем ты, мать его, занят?

Эд так сильно сжал челюсти, что заходили желваки, в синеве глаз блеснул холод.

– Что тебе нужно? – спросил Майкл уже спокойнее и помассировал виски в попытке унять мигрень. После ярких приходов боль накатывала не менее интенсивная – он бы не удивился, узнав, что в черепе у него куча отверстий, как в пчелиных сотах.