Сергей изучал его, пытаясь разглядеть правду в глазах. Тухачевский был хорошим полководцем, архитектором военных реформ, но подозрения Ежова — письмо от Манштейна и его троцкисткое прошлое, не давали ему покоя.

— Михаил Николаевич, начинай делать все, что необходимо. Я скажу Ворошилову, чтобы выделил все, что нужно.

Тухачевский кивнул, его лицо было напряжённым. Он собрал бумаги и вышел, его шаги эхом отдавались в коридоре. Сергей знал: Тухачевский незаменим, но если он предатель, армия окажется под ударом.

Николай Ежов вошёл в кабинет. В руках он сжимал папку с красной надписью «Совершенно секретно».

— Иосиф Виссарионович, новые улики. Письмо к Тухачевскому — второе, через швейцарское посольство. Некий «друг из Цюриха» пишет: «Ваши реформы вдохновляют. Германия ценит таких лидеров». Это измена. Я настаиваю на его аресте.

По Каменеву: охрана, чтобы была у него в тюрьме, сейчас под следствием, записка на экспертизе. Он упоминал троцкистов в Ленинграде, но, к сожалению, о деталях умолчал. Или не успел все сказать.

Григорьев был застрелен в Минске, при попытке оказать сопротивление. На этот раз он точно мертв. Не удалось его взять живым, к сожалению, он начал стрелять первым и был убит нашими сотрудниками.

По Смольному: Смирнова, Иванов и Сидоров дают показания — они брали деньги за документы, но клянутся, что не знали о заговоре против Кирова.

Сергей сжал кулак. Смерть Каменева была слишком странной — его показания могли раскрыть сеть заговорщиков. Эта странная смерть Григорьева, теперь уже настоящая, была тоже не кстати. Почему-то умирали люди, которым было что сказать.

Новое письмо к Тухачевскому пахло немецкой интригой, письма слишком зачастили и все примерно с одинаковым содержанием.

Сергей заговорил.

— Николай, мне не нужно больше, чтобы умирали важные свидетели. Сделай так, чтобы эти смерти прекратились. По поводу Тухачевского, я слежу за ним. Я дам знать, если против него нужны будут действия. Все важные действия предпринимай только после моего согласия. И запомни, за все просчеты твоих людей я буду спрашивать лично с тебя. Переложить ответственность не получится.

Ежов послушно кивнул.

— Будет сделано, Иосиф Виссарионович.

Он собрал документы, положил их в папку и вышел. Сергей знал: Ежов рвётся к жёстким мерам, но его рвение могло посеять раздрай в партии и сыграть на руку врагам.

Поздним вечером Сергей сидел один в кабинете. Он вспомнил слова из своего времени: «История повторяется, если не учить её уроки». Он решил создать тайную комиссию под руководством Глеба Бокия, заместителя главы ОГПУ, чтобы проверить действия Ежова и подлинность писем к Тухачевскому. Ежов не должен был этого знать, его рвение могло спровоцировать панику в партии. Сергей взял лист бумаги и написал короткую записку: «Глеб, создай комиссию по Каменеву, Ежову и письмам к Тухачевскому. Докладывай только мне. Даю 48 часов». Он запечатал её в конверт, вызвал курьера и передал с указанием доставить лично Бокию. Затем он подошёл к окну, глядя на тёмную Красную площадь. Москва спала, но он чувствовал, как буря сгущается.

На следующее утро Тухачевский вошёл в кабинет Сергея. Лицо его было напряжённым, под глазами залегли тени, но голос оставался твёрдым. В руках он держал портфель с чертежами и отчётами, его пальцы слегка дрожали — не от страха, а от усталости и гнева. Он знал о подозрениях Ежова, о письмах, которые могли стать его приговором, но его мысли были заняты армией и угрозой с востока.

— Иосиф Виссарионович, армия не готова к войне, — начал он, разворачивая карту Дальнего Востока. Он снова начал перечислять недостатки армии и то, что по его словам, необходимо было сделать. Сергею нравилось, что Тухачевский не только жалуется, но и сразу предлагает, что можно сделать. Оперируя точными цифрами. Было видно, что он знает армию досконально и вникает в ее проблемы.

Письма из Германии и от «друга из Цюриха» могли быть немецкой провокацией, но они подрывали доверие.

— Михаил Николаевич, что с письмами? Пришло уже второе. Объясни, сказал Сергей.

Тухачевский побледнел, его голос стал тише:

— Иосиф Виссарионович, это фальшивка. Я никогда не связывался с немцами или швейцарцами, минуя Ворошилова или вас. Я знаю, что Ежов копает под меня, но я не предатель. Проверьте меня, допросите, если надо.

— Мы все проверяем, — сказал Сергей, его голос был усталым. — Начинай укрепление на Дальнем Востоке, Михаил. Ворошилов уже подготовил ресурсы. Держи все под своим контролем и докладывай мне все важные изменения. Ты можешь идти.

Тухачевский отдал честь и вышел, его лицо выражало растерянность. Он знал: каждый день под подозрением был испытанием, которое он должен был пройти достойно.

Сергей провёл весь вечер за картой, перечитывая шифровки из Харбина и Токио. Он знал: война с Японией сейчас была бы катастрофой. Красная Армия страдала от нехватки техники, коррупции и слабой дисциплины, а Германия на западе ждала момента для удара. Но внутренние угрозы были не менее опасны. Ежов, с его паранойей, мог спровоцировать чистки, которые ослабят партию. Тухачевский был под подозрением, но его арест мог посеять панику. Молотов контролировал дипломатический фронт, но и Япония не отступала.

Сергей вспомнил настоящий 1937 год, расстрелы, страх, парализовавший страну. Он не хотел повторять все снова, но чувствовал, как давление толкает его к жёстким мерам. Он решил: комиссия Бокия должна работать втайне, проверяя Ежова и письма. Если Тухачевский чист, его нужно защитить. Если виновен — его нужно устранить без шума.

Харбин, за тысячи километров от Москвы, был городом контрастов. Узкие улочки китайского квартала утопали в запахах жареного риса, соевого масла и угольного дыма. Китайские торговцы кричали, зазывая покупателей, русские белоэмигранты в потрёпанных шинелях толпились у вокзала, а японские патрули в тёмно-зелёной форме следили за каждым движением. КВЖД, замерла после взрыва на мосту Сунгари. Агент ОГПУ под кодовым именем «Сокол», 32-летний мужчина с неприметным лицом, пробирался через толпу, изображая торговца рисом. Его одежда — серый халат и соломенная шляпа — делала его незаметным среди местных, а под халатом он прятал револьвер Наган и шифровальный блокнот.

«Сокол» получил записку от своего связного, китайца по имени Лю, торгующего лапшой на рынке. Лю передал клочок бумаги, спрятанный в корзине: «Танака встречается с Семёновым в чайной „Жасмин“ на Лигутина, 18:00». «Сокол» кивнул, бросив монету в корзину, и направился к улице Лигутина.

Чайная «Жасмин» была тесным заведением с бумажными фонарями и запахом зелёного чая. Он занял столик у входа, заказав чай, и стал наблюдать. Через час в чайную вошёл капитан Танака — невысокий японский офицер с узким лицом и хитрыми глазами. Его форма была безупречной, на поясе висел небольшой меч в ножнах. Рядом с ним шёл атаман Григорий Семёнов, белоэмигрант с густой бородой и потёртым мундиром.

«Сокол» прислушивался. Танака говорил тихо, но обрывки слов доносились до него:

— Атаман, взрыв на мосту удался, но русские не сдаются. Следующий шаг — это пограничный пост у Благовещенска. Мы подбросим оружие с советскими клеймами, обвиним их. Нужно больше ваших людей, 100 килограммов тротила, три грузовика.

Семёнов кивнул:

— Мои люди готовы, но мне нужно 10 тысяч иен и гарантии, что японцы защитят нас от ОГПУ. Они уже рыщут по Харбину.

Танака улыбнулся, его рука легла на рукоять меча.

— Деньги будут. Но если провалите дело, атаман, вы знаете цену.

«Сокол» записал разговор в блокнот, зашифровав его кодом. Он знал: если его поймают, японцы или белоэмигранты не пощадят. Он покинул чайную, растворившись в толпе, и отправил шифровку в Москву: «Танака и Семёнов в „Жасмине“. Планируют атаку на Благовещенск. Прошу указаний».

Ночь в Харбине была холодной, фонари отбрасывали тусклый свет на грязные улочки. «Сокол» пробирался к явочной квартире — тесной комнате над лавкой. Его связной, Лю, ждал с новыми данными: японцы усилили патрули у вокзала, а белоэмигранты готовили склад с тротилом на окраине города. «Сокол» решил устроить засаду. Он собрал группу из трёх агентов ОГПУ, внедрённых под видом рабочих КВЖД. У них был план захватить одного из людей Семёнова и выяснить, где хранится взрывчатка.