— Журналист…, — произнёс он наконец, и это слово прозвучало как приговор.

Ни разу за все годы учёбы они не возвращались к этому разговору. Отучившись, Максим остался в Москве.

Когда в две тысячи четырнадцатом начался новый вооружённый конфликт, отец, не раздумывая, ринулся туда. Только быстро вернулся. Не сам. Годы уже не те, да и ранение сказалось.

На следующий день после похорон Максим позвонил своему знакомому, который был связан с одним из каналов, освещающих там ситуацию.

Редактор, публикуя его первый материал, предупредил:

— Ты больше никогда не сможешь вернуть всё обратно. И не будешь просто солдатом. Ты зеркало, а зеркала бьют первыми.

Максим вскинул на него глаза.

— Понял. Я готов.

Почти каждая командировка туда сопровождалась перегонкой гуманитарных грузов. Подъехав к одному из волонтёрских центров, Максим с удовольствием принюхался — пахло старыми книгами и яблоками. Позже узнал: кто-то принёс мешок антоновки, и теперь этот кисло-сладкий аромат витал между стеллажами с собранной гуманитаркой.

Максим поставил на пол очередную коробку с одеждой, когда услышал за спиной:

— Ты положил детские вещи в секцию для взрослых.

Он обернулся. Девушка в растянутом свитере под цвет рыжей осени за окном держала в руках тетрадь с ручкой, прикрываясь ими, будто щитом.

— Ань…

Она тряхнула чёлкой, которая никак не хотела лежать ровно. Уставилась на него.

— Макс…

Потом они раскладывали вещи бок о бок. Аня двигалась быстро, будто боялась не успеть. Максим заметил, как она шепчет что-то, перекладывая детские колготочки.

— Ты всегда так? — не удержался он.

— Как?

— Будто разговариваешь с кем-то.

Аня закусила губу. В окно проник луч закатного солнца, и веснушки на её лице стали заметнее.

— Это же не просто вещи, — сказала она. — Кто-то же будет их носить, кто-то, кому сейчас холодно.

Когда они разгрузили последний контейнер, она вдруг спросила:

— Почему сюда приехал?

Максим посмотрел на свои руки — городские, но уже начавшие грубеть от непривычной физической работы.

— Хотел почувствовать, что от меня хоть что-то зависит.

— А что, журналистика не даёт такого чувства?

Он удивился:

— Ты знаешь, кто я?

Улыбнувшись, Аня пожала плечами:

— Читала кое-что.

Помолчали. Расставаться не хотелось, хотя надо было ехать. Максим спросил:

— А ты почему здесь?

Она подошла к окошку, села на подоконник. Ноги её немного не доставали до пола, и она болтала ими в такт своему рассказу, словно отмеряя ритм боли.

— Брат погиб, под Иловайском, добровольцем пошёл.

Аня сделала паузу, будто переступая через невидимый порог. Пролистнула свою тетрадку до начала, из-под бумаг отцепила фотографию: молодой мужчина обнимает двух малышей.

— Они сейчас уехали с матерью, в Беларусь, а я решила, что раз уж знаю, как вывести пятна крови с детских комбинезонов, то почему бы и нет?

И снова тряхнув чёлкой, Аня внезапно спрыгнула с подоконника. Максим едва успел протянуть ей руку.

— Пойдём, журналист, оформлю вам документы.

И в тот момент, когда их пальцы коснулись друг друга, Максим понял: он нашёл не просто девушку.

В следующий раз они встретились уже ближе к линии противостояния. После раздачи гуманитарки остались вдвоём в подсобке. Тесное помещение, заставленное коробками, пахло пылью и сухим клеем от скотча. Аня пересчитывала оставшиеся детские варежки, а Максим, прислонившись к стеллажу, смотрел, как её рыжие пряди выбиваются из небрежного пучка.

— Опять разговариваешь с ними? — спросил он, и голос вдруг стал глубже, чем обычно.

Она обернулась, улыбнулась, и в этот момент свет от лампы упал ей прямо на глаза, сделав их будто прозрачными.

— Они такие же одинокие…

Аня не успела закончить. Максим шагнул вперёд, перекрыв расстояние между ними. Его руки сами нашли её талию, узкую, почти хрупкую под толстым свитером.

— Макс…, — начал она, но он уже наклонился к ней.

Первый поцелуй получился неловким — он задел уголок её губ, она инстинктивно отпрянула. Но тут же вернулась. Второй был уже увереннее. Её пальцы вцепились в его куртку, сминая ткань.

Они очнулись, тяжело дыша, в облаке пыли, поднятой с коробок. Где-то в глубине помещения слышались приглушённые голоса, кто-то засмеялся, не подозревая, что в этой крохотной подсобке случилось что-то важное.

— Я…, — начала она.

— Да, — перебил Максим, гладя её по волосам, — я тоже.

Потом они встречались, как тени, мимолётно, иногда в промежутках между обстрелами. В полуразрушенной школе под Дебальцево, где Аня раздавала тетрадки местным детям, а Максим записывал их истории. В приёмном покое донецкой больницы, где Аня помогала перевязывать раненых, а он потом писал о них репортажи, сидя на ящиках с физраствором.

Каждая их встреча начиналась и заканчивалась одинаково.

— Жив?

— Пока да.

И касание плечами, поцелуй, чтобы поверить, да, действительно жив!

Тот день был серым и липким, как намокшая от раны повязка. Они грузили в «буханку» коробки с лекарствами, когда небо разорвалось. Первая мина угодила в колодец за домом — фонтан грязи, крики. Максим толкнул Аню под какой-то навес, но вторым взрывом его швырнуло на землю. Горячая игла вошла в плечо — не больно, сначала просто тепло, разливающееся под курткой.

— Макс!

Аня уже была рядом, лицо перепачкано разлетевшейся от взрыва землёй. Пыталась перебинтовать Максиму плечо, когда раздался тот самый звук — тонкий, воющий.

Теряя сознание, Максим успел понять:

«Мина…»

И почувствовал, как Аня накрыла его собой. Не героически, не как в кино — просто бросилась вперёд, как бросалась на коробки, когда они падали с полки. Её спина была тёплой.

Потом — оглушительная тишина.

Потом будет госпиталь. Потом — статья про неё, которую он будет писать, глотая слёзы. Потом снова тишина, в которой навсегда поселится один вопрос:

«Почему ты, почему не я?»

И сны. В которых он всё ещё прижимает её к себе и шепчет в рыжие волосы:

— Прости.

Хотя знает — она уже не услышит. Как никто не услышит и тысячи других «прости», что остались висеть в воздухе той войны.

Туман стелился по земле, как забытый сон. Максим проснулся первым, рано, — привычка. Сквозь тонкие занавески пробивался молочный свет. Вчера Максим уснул так быстро, что не выключил лампу у кровати и на секунду сейчас будто снова вернулся в ту подсобку, где пахло пылью и надеждой.

Но нет. Проснувшаяся следом память тут же услужливо развернула перед глазами вчерашние события. Надо вставать.

Лера с Кристиной ещё спали, по крайней мере, из их комнаты не слышно ни звука.

Умывшись, Максим вышел на веранду. Воздух был густым от запаха влажного ивняка и водорослей — терпких, чуть отдающих железом. Посмотрел на свои ноги, обуться ещё не успел. Так, босой, и ступил на мокрую траву.

Озеро лежало перед ним — огромное, тоже молочное от тумана. Ильмень дышал тихими всплесками где-то в дымке, шелестом камышей, что стеной стояли чуть правее. Воздух стал гуще, повеяло чем-то древним, торфяным — казалось, само озеро за ночь вспомнило, что когда-то было морем.

Максим с удовольствием потянулся. На воде, метрах в пятидесяти от берега, плавали два лебедя. Утреннее солнце пронизывало их перья розоватым светом, превращая в призрачные силуэты. Они молча скользили по зеркальной глади, оставляя за собой двойной след, как стрелка, указывающая на другую сторону озера, там дымка ещё держалась сиреневой пеленой.

Где-то за спиной скрипнула дверь, и минуты через две Максим услышал осторожные шаги. Лера. Молча остановилась рядом.

И вдруг утренний туман разорвал крик лебедя — странный, будто сотканный из шёпота и шипения змеи, он начался низко, потом вырвался наружу хриплым выдохом и взмыл вверх, превратившись в дребезжащий стон.

Лера вскрикнула и тут же прикрыла рот рукой.