Там, в деревне, Кристина слилась для него с тем редким состоянием покоя, который поселяется в груди внезапно — когда просыпаешься среди ночи и понимаешь, что за окном дождь, а под рукой тепло её кожи. Когда не надо ничего объяснять, потому что она уже всё знает — по тому, как он щурится, как вздыхает, по молчанию, которое не неловкое, а наполненное. В деревне Максим понял это особенно остро. И боялся теперь, что в Москве она станет другой. Что наденет маску — ту самую, которую здесь носят многие: холодноватую, отполированную успехом. А он не сможет ничего с этим сделать.

Максим вышел из редакции с ощущением, что тащит на плечах всю тяжесть прошедшего дня. Дежавю. Подошёл к «Вранглеру», положил на заднее сиденье сумку с ноутбуком. Сел за руль и закрыл глаза — час в пробках, как минимум. Тряхнул головой, потянулся к ключу… остановился.

На их разномастной редакционной стоянке он алел, как насмешка — ярко-красный «Мини Купер», отполированный до зеркального блеска. Не просто насмешка, а дерзкая выходка: хромированные диски ловили солнечные зайчики, словно подмигивая, чёрная решётка скалилась голливудской улыбкой.

Глухой стук дверцы рассыпался эхом в тёплом вечернем воздухе.

Кристина не спеша шла к его машине, а он не мог оторвать от неё глаз. Да, на ней было элегантное платье, а не простые джинсы и футболка, в которых она сидела на онежском валуне. Да, волосы уложены аккуратной тяжёлой волной, а не собраны в небрежный пучок. Но когда вышел из машины, увидел ямочки на щеках, увидел всё ту же Кристину — ту, что смеялась под холодной водой в самодельном душе из перевёрнутой бочки, ту, что рисовала ветку на его шраме. И Максим зажмурился — так соскучился по ней. Дурак!

Не выдержал, сделал шаг навстречу, ещё — и вот она уже в его руках, тёплая, пахнущая чем-то сладким и знакомым, её дыхание дрожит у самого его рта.

— Почему не позвонил?

Не ответил, зарылся в её волосы, почувствовал, как дрожит её спина под его ладонью. Чуть отстранился, посмотреть на неё, увидел тени под глазами.

— Устала?

— Устала.

— Ты к врачам так и не обращалась, что тебе давали в клинике, может, надо что-то восстановительное пройти?

Она замерла. Потом бросила на него взгляд, который он не совсем понял. Мягко улыбнулась:

— Не знаю, что мне там давали… но точно знаю, чего не давали…

Максим непонимающе нахмурился. Кристина приподняла брови, улыбнулась ещё шире, но в глазах затаилась тревога:

— Противозачаточные таблетки точно не давали.

Её слова повисли в воздухе — прозрачные, еле ощутимые, но от них у Максима перехватило дыхание. Секунда тишины. Потом удар. Сначала в висках. Потом пульс. Потом — в груди, где вдруг стало тесно от чего-то тёплого и тяжёлого, что рвалось наружу смехом, криком, может быть, даже слезами. Он посмотрел на неё — на любимые ямочки, на дрогнувшие губы, на пальцы, сжимающие рукав его рубашки. И вдруг понял — она тоже боится. Не потому что не хочет, а потому что ждёт его ответа.

И тогда его накрыло, не страх, не паника, а странная, почти детская ясность. Даже если весь мир кричит, что ты мудак и не справляешься — её улыбка, её «ну и что?», её руки, обнимающие так, будто она вбирает в себя все его страхи — это и есть дом. И Москва тут ни при чём. Потому что это — не про место. Это про то, как сердце бьётся ровнее, когда она рядом. Про то, что даже в самой многолюдной московской толпе он смог бы найти её с закрытыми глазами — по запаху духов, по звуку её голоса, по тому, как мир будто замирает, когда она рядом. Потому что любовь — это путешествие без возврата. Ты не можешь любить, разлюбить, найти, бросить и вернуться туда же, откуда всё это началось. Ты уже другой. И она другая. И даже если вам покажется, что дорога ведёт в никуда, обратный билет не купить. Только вперёд. Только вместе. Только с любовью.