Правдивая история, или Вот что значит жить за границей! «Политический» памфлет, запрещенный в России Когда я спал – ко мне явился дьявол И говорит: «Я сделал все, что мог…» К. Бальмонт Посеял я двенадцать маков На склоне голубой мечты. Когда я спал – явился Яков И молча вытащил цветы. Меж тем, проснувшись, с длинной лейкой Я вышел поливать цветник. Хотя б один «листочек клейкий» Оставил пакостный старик! Я сел в беседке, роковому Поступку не придав цены, Решив, однако, к мировому Его представить седины. Бесстыдник чуял, что последствий Он избежать уже не мог: Он обронил в поспешном бегстве Изящный носовой платок — С своей неизгладимой меткой… Но все загладить пожелав, Следует обратить внимание на мастерскую игру слов.
Преступник встал перед беседкой С «корнями неизвестных трав». Из стихотворения Леонида Семенова. Те травы, с моего согласья, Он предложил мне посадить, Прибавив: «Дочь мою, Настасью, Пришлю сегодня же полить». И я одобрил предложенье Полупрезрительным кивком, Настасья полила растенья, Старик ушел с своим платком. Когда взошла его крапива (Я так и знал, хотя был строг!), Старик, взойдя на холм, игриво Сказал: «Я сделал все, что мог» — И положил в карман спесиво Изящно вышитый платок. Запрещенный смысл этого стихотворения – политика любой державы. Андрею Белому «Опрокинут, канул в бездну» Зинаидин грозный щит, Ах! сражаться бесполезно С той, которая ворчит. Завтра буду с Соколовым На извозчике – вдвоем! Мы Семенова с Смирновым И с Кондратьевым найдем! Жду московского ответа И еще – Вас самого, Чтоб Вы видели поэта Прежде гнусного портрета, Коий будет снят с него. «Если хочешь ты лимону…» Если хочешь ты лимону, Можешь кушать апельсин. Если любишь Антигону, То довольствуйся, мой сын, Этой Феклой престарелой, Что в стряпне понаторела. Из Бодлэра Посмотри на альбатроса, Закуривши папиросу, Как он реет над волной… Повернись к нему спиной, Чтоб в дыму от папиросы Не чихали альбатросы. Вон вдали идут матросы, Неопрятны и курносы… Затуши ее скорей, А не то потухнуть ей От дыхания матроса… Не кури же папиросы… Посвящаются Л. В. Ходскому, Н. И. Кауфману, К. Бальмонту I. Л. В. Ходскому Ты негодуешь справедливо, Не приглашенный в Комитет! Зато в Совете узришь живо, Что эта роль тебе нейдет, И, покраснев, уйдешь стыдливо В давно желаемый буфет. II. Н. И. Кауфману …Но в тумане улицы длинной Негодующий Кауфман идет. Студент с головою повинной Пред ним в незнаньи встает. Из школы шитья и кройки Глядят насмешливо вниз, И печальны, и слишком бойки, Опершись на звонкий карниз. И глядят, глядят в упоеньи, Как студенты, под гнетом числ, Растерявшись, в полном смятеньи Потеряли последний смысл. III. К. Бальмонту Он у окна съедал свои котлеты. Взошла луна, Когда съедал последние котлеты Он у окна. Он у стола, кончая караваи, Тихонько ныл, Когда кругом кричали попугаи И ветер выл. И смех его Грибовские хоромы Не озарял, И их гостям тоскующей истомы Не прогонял. Но из окна последние котлеты Бросая вниз, Он замарал тротуары и кареты И весь карниз… «Сижу за ширмой. У меня…» Сижу за ширмой. У меня Такие крохотные ножки… Такие ручки у меня, Такое темное окошко… Тепло и темно. Я гашу Свечу, которую приносят, Но благодарность приношу… Меня давно развлечься просят, Но эти ручки… Я влюблен В мою морщинистую кожу… Могу увидеть сладкий сон, Но я себя не потревожу: Не потревожу забытья, Вот этих бликов на окошке… И ручки скрещиваю я, И также скрещиваю ножки. Сижу за ширмой. Здесь тепло. Здесь кто-то есть. Не надо свечки. Глаза бездонны, как стекло. На ручке сморщенной – колечки. Николай Олейников
Муха Я муху безумно любил! Давно это было, друзья, Когда еще молод я был, Когда еще молод был я. Бывало, возьмешь микроскоп, На муху направишь его — На щечки, на глазки, на лоб, Потом на себя самого. И видишь, что я и она, Что мы дополняем друг друга, Что тоже в меня влюблена Моя дорогая подруга. Кружилась она надо мной, Стучала и билась в стекло, Я с ней целовался порой, И время для нас незаметно текло. Но годы прошли, и ко мне Болезни сошлися толпой — В коленках, ушах и спине Стреляют одна за другой. И я уже больше не тот. И нет моей мухи давно. Она не жужжит, не поет, Она не стучится в окно. Забытые чувства теснятся в груди, И сердце мне гложет змея, И нет ничего впереди… О, муха! О, птичка моя! |
