Зато Ви с удовольствием позировал ему до нескольких раз в неделю, и бывало, что они проводили в мастерской весь день и даже ели, не выходя оттуда. Конечно, в такие дни они там не только работали. Иногда, не желая сдерживаться, ласкали друг друга, иногда просто сидели рядом и разговаривали, а то и вовсе занимались всякой забавной ерундой.
Иннидис однажды показал, как лепить из глины, и теперь Ви развлекался, вылепляя из неё маленькие фигурки лошадей и других животных, а иной раз и людей. Они походили на неуклюжие детские поделки, и хотя парень сам видел и понимал это, но ничего большего от себя не требовал и оттого каждый раз бывал умилительно ими доволен и горд. А значит, и Иннидис тоже.
Совсем другими глазами Ви смотрел на скульптурные эскизы, расставленные по полкам, на некоторые скульптуры в саду, изготовленные Иннидисом, и на свою собственную незаконченную статую. Тогда на его лице можно было заметить что-то напоминающее благоговение, и порой он зачарованно, едва касаясь, проводил по изваяниям кончиками пальцев.
Отношение любовника к его работам неизменно радовало и трогало Иннидиса, хотя Ви признавался, что ни одна из этих работ для него не превзошла столь полюбившуюся ему статую Эйнана, пусть та на первый взгляд и выглядела проще других. Иннидис и сам считал так же, а потому слова возлюбленного не задевали его.
Время от времени Ви крутил в руках крошечного рыбака, сделанного Црахоци-Ар-Усуи. Он рассказывал, что в его покоях во дворце, на бронзовой полочке у зеркала, стояли две статуэтки этого тэнджийского мастера, и их он тоже часто вертел в пальцах, когда о чём-то задумывался. Потом он взял их с собой среди тех немногих вещей, с которыми переселился из своих покоев вниз, в общую невольничью залу. На осторожный вопрос Иннидиса, неужели царица после всего просто отправила его к остальным рабам, Ви ответил, что она предлагала ему остаться в его бывших комнатах или даже отправиться жить в отдельный дом в столице и что он отказался.
— Почему? — спросил Иннидис.
Они сидели тогда в мастерской — Вильдэрин на кушетке, а он возле него, положив голову ему на колени и оттого не видя лица.
— Рэме сказала, потому что дурак, — усмехнулся Ви, и Иннидис скорее почувствовал его усмешку, чем услышал.
— А на самом деле?
— Так может, и на самом деле... Но вообще-то мне казалось, что если я соглашусь, это будет значить, будто я доволен таким обменом и сам считаю, что так и должно быть, что этот дом или что угодно ещё возмещают мою утрату, заменяют мне потерянную любовь и окупают мою боль... А это было вовсе не так. И мне казалось, это будет значить, что можно купить — нет, не меня самого, потому что меня-то в то время как раз можно было и купить, и продать, и сколько угодно раз перепродать, — а то глубокое, что есть внутри меня, самую сердцевину, то средоточие меня, которое принадлежит только мне и… Не знаю, как объяснить это словами…
— И не надо. Мне кажется, я понял...
Множество мелочей, которые Иннидис узнавал о своём прекрасном молодом возлюбленном, с каждым днём очаровывали и заставляли любить его всё сильнее. Не то чтобы в отдельных качествах, привычках или забавностях Ви было что-то по-настоящему особенное, но все вместе они делали особенным его самого, и с каждым днём он становился немного понятнее и оттого ближе.
Реммиена прервала поток его мыслей.
— В последние два раза, что я тебя видела, ты казался немного рассеянным, — сладким голоском проговорила женщина, пока они бродили, не торопясь и по большей части молча, по садовым дорожкам мимо скамеек и статуй, мимо олив, персиков и кустов жимолости. — Но сегодня ты почему-то выглядишь особенно рассеянным. Рассеянно счастливым, я бы сказала. Будто витаешь в облаках. Произошло что-нибудь хорошее?
— Ты наблюдательна, — рассмеялся Иннидис. — Да, пожалуй, произошло.
— Поделишься? Или это тайна? — Она грациозно опустилась на ближайшую мраморную скамейку и с любопытством, в ожидании на него посмотрела.
Не тайна, конечно… Но как ей сказать? Это для Вильдэрина она подруга детства Рэме, а для Иннидиса по-прежнему жена градоначальника Реммиена, и он точно не может, да и не хочет говорить ей открыто и откровенно о своей любви. А вот прозрачно намекнуть, пожалуй, может. Она наверняка разгадает намёк и все поймёт.
— Это касается не только меня, поэтому самому мне сложно ответить на твой вопрос… Но знаешь что! Ты можешь спросить у Ви, у моего… — он намеренно сделал паузу, — моего прислужника. Когда придёшь в следующий раз, я позову его в мастерскую.
— Вот как? — она заинтересованно прищурилась. — И что же, это он причина твоего счастливого и рассеянного вида?
Иннидис только многозначительно улыбнулся, и Реммиена, несомненно, всё поняла правильно.
— Это прекрасно. А почему не позвать его в мастерскую сейчас? — спросила она, смахнув с волос свалившуюся откуда-то сверху букашку. — Где он, кстати? Сегодня не попадался мне на глаза.
— Он до завтрашнего дня у лицедеев из Сайхратхи — тех, что облюбовали старый амфитеатр.
— О! И что же он там у них делает?
— Участвует в их действе. У него там три роли — по одной в каждом представлении.
Реммиена помолчала, призадумавшись, потом удовлетворенно кивнула.
— Уверена, у него хорошо получается. Надо будет съездить, посмотреть… Ты сам их видел, эти представления?
— Разумеется.
Как раз на прошлой неделе они с Ви поехали к амфитеатру вместе. Иннидис начал потихоньку обучать его верховой езде, но пока что парень держался в седле не слишком уверенно и в одиночку на лошади не ездил, добирался до лицедеев пешком. Но тогда они были вдвоём, и Жемчужинка, как всегда, послушно шла за Арзуром, а по миртовой роще даже удалось немного проехать рысью.
В тот вечер посмотреть на зрелище пришло немало людей, по большей части обычных горожан и жителей окрестных деревень. Из вельмож были только Иннидис и ещё двое не слишком знатных мужчин, с которыми он был знаком очень поверхностно.
Вильдэрин играл старуху, которую когда-то (сейчас казалось, что уже очень давно) показывал у Иннидиса в комнате. В ночи, при свете множества факелов и огней в каменных чашах, с седыми волосами и в старческих лохмотьях, он был ещё убедительнее, а надтреснутый голос звучал даже жутковато. Ви находился на арене амфитеатра всего пару минут, и Иннидис считал, что это до безобразия мало.
Зато в рассветном представлении его роль была куда больше. Там он играл огненного демона, и Иннидис едва его узнавал. С лицом, покрытым красной и чёрной краской (потом он долго смывал с себя угольные разводы), со множеством развевающихся багряных лент, вплетённых в волосы, привязанных к пальцам рук, пришитых к алой одежде, он бешено вращался под яростный и громкий барабанный бой, высоко подпрыгивал и стремительно падал, действительно напоминая пламя. А потом, когда оскалился и заговорил не своим обычным — мягким и певучим — голосом, а рычащим, хрипящим и визжащим, то действительно показался демоном. Иннидис им гордился.
Из сайхратского наречия Иннидис знал только отдельные слова, поэтому совсем не разбирал, что говорили артисты, но Ви давно уже поведал ему все сюжеты, и потому было вполне ясно, что происходило на театральной арене. Тем более что рассветную историю Вильдэрин пересказал ему ещё раз, ночью после вечернего представления, пока они ехали к живущей поблизости Хатхиши.
Женщина редко ложилась спать раньше полуночи, и они решили напроситься к ней на ночлег, чтобы не оставаться у артистов, которые Иннидиса знать не знали, не искать места на постоялом дворе и не возвращаться с окраины города домой, чтобы ещё до рассвета выдвинуться обратно.
Хатхиши их встретила не без удивления и с любопытством. Спросила, кого из них на этот раз одолел приступ безумия, раз они опять приехали к ней в ночи. Выслушав их объяснения насчёт утреннего зрелища, посмотрела внимательнее, бросила: «Ясно», — пробормотала что-то колкое о безумии любовном и отправила их ночевать в пристройку к дому, где было достаточно места для двоих.
