Но тут Вильдэрину повезло: прежде чем это случилось, его заметила царица и сделала своим наложником. И это вовсе не выглядело так, как могло бы выглядеть. Она не говорила ему: я решила, что ты станешь моим наложником. Она не произносила и других подобных слов, дающих понять, что он её собственность и что она распорядилась им таким образом. Нет. Первую их встречу в её покоях она обставила с настоящим изяществом, затеяв такую любовную игру, что смущённый и взволнованный Вильдэрин до последнего сомневался, правда ли она заигрывает с ним и соблазняет или ему просто хочется так думать. И она тогда чутко и трепетно отнеслась и к его волнению, и к тому, что это был его первый любовный опыт — вообще к его чувствам.

Он оказался редким счастливцем, он стал возлюбленным женщины, в которую сам был влюблён ещё с мальчишества, и, как ему тогда казалось, влюблён безнадёжно. Мало кому из невольников выпадала такая невероятная удача, но Вильдэрину словно боги улыбались, и он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

Со стороны могло бы показаться, что именно тогда он вкусил власть, ведь у него были свои покои, личный слуга, его поручения выполняли повара, ювелиры, ткачи и другие мастера и работники, а в дворцовых коридорах ему кланялись даже некоторые из свободных людей. Но для Вильдэрина всё это не было настолько уж значимым, тем более что принадлежало не ему — то была тень власти его возлюбленной повелительницы, и он сам тоже был отражением её власти.

И вот, пожалуй, впервые за жизнь он вдруг ощутил собственную волю, направленную на другого человека. И пусть проявлением этой воли стал всего лишь один искусительный взгляд в ответ на насмешку. И пусть Иннидис вроде бы уловил, что за этим взглядом скрывался вызов, всё равно он засмущался так волнующе, что Вильдэрин с удовольствием и неоднократно вызывал у себя в памяти выражение его лица. Оно было мимолётно, держалось всего долю минуты, но этого хватило, чтобы Вильдэрин решил, что, во-первых, может так делать, а во-вторых, ему можно так делать — смотреть вот так на господина без его на то позволения. И что это очень приятно.

Интересно, а что ещё ему в таком случае можно?

Вероятно, именно этот вопрос, едва осознаваемый им самим, вкупе с гневом, болью и желанием снова почувствовать своеобразную власть собственной притягательности и надоумил Вильдэрина так грубо предложить себя и посмотреть, что будет. И ведь дело ещё в том, что в глубине души он знал: это безопасно, и если он вдруг передумает, то Иннидис не станет его неволить и вообще не причинит ему зла. Только потому и решился.

До сегодняшнего дня Вильдэрин считал себя неплохим, в общем-то, человеком: он никому не причинил зла, во всяком случае, намеренно, не делал подлостей, не предавал доверившихся ему и старался помогать им. Но сейчас его уверенность в своих душевных качествах пошатнулась. Потому что так, как он сегодня себя повёл, обычно ведут себя трусы и лицемеры. Тем более по отношению к людям, от которых видели только добро.

Иннидис с завидным терпением возился с ним ещё тогда, когда он был жалким, убогим и отвратительно уродливым Ви, полностью зависимым от милости окружающих. Он и жив-то остался только благодаря Иннидису, его решению выкупить умирающего невольника, от которого не виделось никакой пользы, одни только убытки и трудности. И уж конечно, в те дни никто в здравом уме не мог представить его привлекательным.

Но вместо признательности за помощь его спаситель получил обвинения в том, в чём виноват не был, и только из-за того, что родился иллиринским вельможей. И, будто этого мало, Вильдэрин ещё и попытался обернуть против Иннидиса своё знание о его к нему влечении. Ради чего? Чтобы уязвить и одновременно снова почувствовать ту умозрительную власть над ним? Над человеком, под властью которого — настоящей, а вовсе не умозрительной — сам находился так долго, и который ни разу не воспользовался ею ради своей выгоды? В таком случае порыв Вильдэрина выглядел ещё более недостойным.

…Но всё-таки то ощущение было настолько пьянящим и будоражащим, и так хотелось испытать его вновь, и чтобы мурашки опять пробежали по коже...

Раньше он никогда не замечал за собой подобных стремлений. Напротив, всегда старался бережно относиться к чувствам других. Что же теперь с ним случилось? Почему его начали посещать такие мысли и порождать столь неприглядное поведение? Кажется, он вообще разучился понимать себя и окончательно запутался.

Из груди Вильдэрина вырвался вздох. То ли тяжёлый, то ли усталый, а скорее, в нём звучало все сразу, да и настроение было мрачнее некуда. Вернулась Хатхиши, уселась рядом с ним на узкую скамью и с ходу же требовательно спросила:

— А ну-ка, парень, признавайся, что такое с вами случилось?

— Ты же слышала, — мягко и негромко ответил он, поглаживая большим пальцем опустевший керамический стакан перед собой. — Господин сказал, что я немного не в себе и мне нужно успокоиться и поспать.

— Э, нет! То, что с тобой не совсем всё ладно, я и сама вижу. Но я спросила: что случилось между вами двумя?

— Ничего... Господин просто помог мне добраться до тебя.

Он догадывался, что она ему не поверит. Она и не поверила.

— Ничего не случилось, и поэтому ты полвечера вёл себя так, будто предпочёл бы провалиться сквозь землю?

Вильдэрин слабо улыбнулся.

— Конечно. Господин же застал меня в том жутком бреду, и мне было очень стыдно.

— Ох, ладно, парень! — досадливо отмахнулась Хатхиши. — Поведай хоть, что такое на тебя нашло, что за бред такой? Хотя бы на этот вопрос ты можешь ответить?

— Вообще-то я и на предыдущие вопросы ответил, — с лёгким упрёком сказал он.

— Хм…

Он предпочёл сделать вид, будто не расслышал её «хм».

— Сегодня днём господин отдал мне поступной лист на меня, и то, что я увидел там о своём рождении, о своём прошлом… слишком сильно меня впечатлило. А потом я вспомнил много ужасного о шахте, много скверного, и эти мысли…

— Не нужно гонять в голове дурные мысли о прошлом, мальчик мой, хватит, — прервала его Хатхиши, и голос её прозвучал довольно сурово, несмотря на ласковое обращение «мальчик мой». Она поднялась со скамьи, встала прямо перед Вильдэрином и ткнула его пальцем в грудь. — В этом нет ни твоей вины, ни твоей заслуги, но так уж вышло, что ты жив и ты здесь, потому что умер мой Киуши. Тебе повезло, а ему нет. Но если ты и дальше намерен растрачивать жизнь на страдания, а не радоваться ей, значит, Иннидис зря тебя спасал, я зря тебя выхаживала, а в гибели Киуши и вовсе не было никакого смысла.

— Мне очень-очень жаль, что он погиб, Хатхиши!

— Я знаю, что тебе жаль! — прикрикнула женщина. — Ты уже не раз это говорил. Мне тоже жаль. Но речь сейчас вообще не о нем, не о моем сыне, а о тебе. Порыдай, если хочешь, над своими былыми горестями, покричи, сломай что-нибудь, только не вздумай подчинять им свою жизнь, понял? А то встречала я таких… приятного мало, поверь.

— Да я и не подчиняю… Стараюсь, по крайней мере. И кое в чём мне действительно повезло, и сейчас моя жизнь тоже постепенно делается лучше. И я стараюсь это ценить, правда.

— Вот и ладно, вот и молодец, рада за тебя. А теперь ступай туда, — она указала ему на проход с левой стороны, занавешенный тяжёлым льняным полотном, — в ту комнатку, там и ляжешь. Сдвинь рядом сундуки, а на чем спать и покрывало я тебе сейчас принесу. И настой сонных трав, чтобы проще уснул.

В настое сонных трав чувствовался ненавистный с детства привкус валерианова корня, но Вильдэрин, кривясь и морщась, всё же выпил его и поставил опустевшую чашу на одну из множества полок. Эта комнатушка, похоже, была складом посуды и хозяйственной утвари.

Он улёгся на два придвинутых друг к другу сундука, для мягкости в несколько слоёв накрытых шерстью и коровьей шкурой, задул свечу и принялся ждать, когда же придёт сон. А сон не шёл. Вместо этого по-прежнему донимали мысли, отогнать которые не получалось.