Иннидис знал, что врачевательница всё ещё не могла простить себе этого. Так же, как и он сам не мог простить себе гибель Эйнана. Возможно, именно это сходство и роднило их, заставляя порой искать общества друг друга. И хотя в беседах они уже почти не затрагивали прошлое, но понимание, что испытывали похожие в чём-то чувства, способствовало доверительности и в остальном. Так что Иннидис за время своего отсутствия и за время, минувшее со дня возвращения, успел соскучиться по лёгкой болтовне с врачевательницей.
Она ведь и на тот праздник, устроенный Аннаисой, выбралась с трудом, и после этого вплоть до сегодняшнего дня Иннидис видел её лишь единожды. Тем более что она переехала в маленький дом на окраине города (зато свой), тогда как до этого снимала верхний этаж в одном из доходных владений ближе к центру.
— Вот, смотри, что я для тебя раздобыла! — возгласила Хатхиши сразу же, как только вошла в дверь в воротах. Она протянула встречавшему её Иннидису что-то увесистое, завёрнутое в тряпицу. — Ласслин вручил. — Так звали вельможу, у которого болел сын. — Точнее, я выпросила. Знала, что тебе пригодится. На, держи.
Он взял. Развернул. То был огромный необработанный агат. Насколько Иннидис помнил, Ласслин и правда владел одним из агатовых месторождений.
— Я подумала, что его одного тебе хватит на десяток этих твоих фигурок, которые ты хотел делать.
— Хотел, но так и не сделал, — усмехнулся Иннидис. — Спасибо, Хатхиши. Теперь у меня будет меньше поводов для самооправданий, и я смогу завершить хотя бы одну из этих крошечных статуэток.
— А в чем же сложность? Ты, помнится, ими прямо таки грезил.
Пока они шли до беседки и пока ждали Чисиру с вином и запечённой рыбой, которую сегодня утром кухарка Сетия приобрела у рыбаков, Иннидис кратко рассказал о своих затруднениях, о том, что ему сложно сосредоточиться на какой-то одной идее, чтобы воплотить её. Но, возможно, скоро станет легче, потому что ему вот-вот поступит заказ от самого градоначальника, и тогда хочешь не хочешь, а придётся выполнять именно его. А он к тому же хочет, потому что на самом деле давно мечтал изваять Реммиену. Правда, он ещё не знает, когда именно она к нему придёт, и немного опасается, что вдруг она передумает.
— О, ну так если передумает, у меня есть для тебя ещё мысль! — воскликнула Хатхиши, отламывая кусок рыбины, которую прислужница как раз уже принесла.
— Так с мыслями у меня и у самого всё в порядке, я же говорил. Дело совсем не в этом.
— Да поняла я, — отмахнулась женщина. — Но я-то тебе хотела рассказать не просто о какой-то идее, которую можно воплотить, а можно и забросить. Нет, в этой есть вызов.
Иннидис отхлебнул вино и заинтересованно приподнял брови, но женщина отвлеклась и повернула голову на дом, прислушиваясь и присматриваясь.
На скамье неподалёку от крыльца только что устроились Чисира и закончивший работу Мори, на земле подле них сидел Ви, негромко наигрывая на свирели, а рядом, опираясь рукой о спинку, стоял Орен и глубоко и выразительно пел тягучую печальную песню. Простой и грубоватый на вид работник с заскорузлыми руками и вечно обветренным лицом обладал красивым сильным голосом и часто что-то напевал даже во время работы, а сейчас делал это ещё и с усердием, стараясь звучать как можно лучше. И хоть сопровождаемая свирелью песнь до беседки долетала слабо, было неудивительно, что Хатхиши заслушалась. Ей всегда нравилось, как поёт Орен, а слуги после работы частенько или пели что-то, или болтали, или слушали истории Ви. Иннидис никогда не препятствовал этому и легко позволял прислужникам проводить свободное время в саду. Да, в нормальных домах их место было бы только на заднем дворе и в подсобных помещениях, но у Иннидиса же вечно все было не как у людей. Некоторых из своих слуг он воспринимал чуть ли не как часть семьи, и отдыхать на задний двор они отправлялись, только если сами того хотели или если к нему в гости приходил кто-то знатный. Хатхиши знатной не была, она вообще ещё три года назад была рабыней, так что сейчас никому из прислуги не пришлось скрываться от вельможных взглядов в задней части хозяйских владений.
— Век бы его слушала! — с придыханием сказала врачевательница, приложив руки к груди. — Ну какой голос, а?! Ему бы в храмах петь, а не у тебя на заднем дворе возиться. Но рожей не вышел. Жаль. А этот, глянь, — переключилась она на Ви, — пальцы по свирели так и бегают. Сволочь неблагодарная.
— За что это ты его так? — со смешком спросил Иннидис, ничуть не сомневаясь, что ничего серьёзного парень не натворил.
— Так вот за то самое. За то, что сволочь неблагодарная он и есть. Пальцы видишь? Видишь. А раньше помнишь, как было? — Она согнула указательный и средний пальцы на правой руке, но не до конца. — Так вот знаешь, с чем он ко мне пожаловал, стоило тебе уехать?
Вопрос был риторический, но Иннидис всё равно отрицательно покачал головой.
— Только ты за порог — а он ко мне. Посоветуй, говорит, костоправа, чтобы с пальцами что-то сделал. Этот дурень, представляешь, где-то услышал и вбил в свою в пустую голову, что, мол, если кости не так срослись, то их запросто можно опять сломать и срастить заново, по-правильному чтобы. Я ему говорю: ты, бестолочь, во-первых, с чего решил, что у тебя там вообще был перелом? А во-вторых, если тебе их сейчас поломать, станет только хуже. Сейчас они хотя бы двигаются, а так вообще без пальцев можешь остаться. А он всё равно за своё: если, мол, есть хотя бы крошечный шанс, то попробую. Так и сказал. Глину, говорит, мне сейчас молотом дробить и месить всё равно не надо, а с другой работой я даже с двумя неподвижными пальцами справлюсь. Зато если получится, говорит, то смогу делать намного больше, а иначе зачем мне эти два пальца. Я ему подзатыльник-то отвесила, конечно: затем, говорю, чтоб ложку держать хотя бы. А он мне: ложку я, случись что, в другой руке держать приноровлюсь. И упёрся ведь, как баран, и ни в какую. Говорит: если не подскажешь, я сам найду. Решил, что если эту дурость сделает, то сможет музыку играть. Ну и для танцев этих своих… — Она несколько раз провернула запястье и повертела пальцами в воздухе. — Хотя танцует мелкий засранец и в самом деле хорошо... Но это ж не оправдание! Зачем, говорит, ему пальцы эти, а?! И это после того, как я их, погрызенные, так долго залечивала?! И они, кстати, и так постепенно становились все лучше и лучше, да только этот пустоголовый не замечал, всё хотел поскорее, побыстрее.
— Наверное, это для него было очень важно — играть музыку, как раньше… — протянул Иннидис, прикидывая, что сам бы чувствовал, если б лишился возможности рисовать, лепить из глины или высекать из камня.
— Да я разве спорю? Важно так важно. Но это ж нужно быть совершеннейшим недоумком, чтобы на полном серьёзе добиваться этого таким способом, которым можно себя только сильнее покалечить! Я вот как считаю: разбираешься ты в дудочках и плясках — ну и разбирайся себе, а во врачевание не лезь, раз ума в дурной башке не хватает!
— Но ведь ему как-то удалось, выходит?.. — в недоумении спросил Иннидис.
— Пф-ф! Нет, конечно. Никак бы там не удалось, уж я-то знаю, о чем говорю. Но я и правда сводила его к своему знакомому, который хороший костоправ. Что-то там он этому недоумку сказал, мазь выдал, повязку наложил. Но никакие кости не ломал, разумеется. Да там и изначально никакого перелома не было, повреждение только, хоть и сложное. И вот, гляди-ка, — она махнула рукой на Ви, — хорошо как зажило. Как ловко теперь мой мальчик пальцами перебирает!
Иннидис, не удержавшись, расхохотался.
— Ты бы определилась, кто он: сволочь неблагодарная или твой мальчик.
— Ха! Можно подумать, одно как-то противоречит другому, — хмыкнула Хатхиши и наконец отвернулась от певца, музыканта и слушателей. — Так ты мне не ответил: как тебе та мысль?
— Так ты её вообще-то не озвучила, — пожал плечами Иннидис.
— Правда? Ах да, точно! — Она хлопнула себя по лбу. — Я как раз собиралась, но отвлеклась на великолепного певца и неблагодарную скотину. Так вот, та госпожа, Соггаста, которую я врачую, любит со мной поболтать, и недавно, когда я похвалила её сад — а он просто огромный, чего в нём только нет! Даже пруд есть. И виноградник такой, что хоть вино делай. И деревья с цветами, каких я никогда раньше не видела, и…
