Одетая в ниспадающее мягкими складками платье из голубого шёлка, оттеняющее белизну её кожи, с собранными в высокую прическу волосами, открывающими длинную изящную шею, с браслетами из чернёного серебра, обвивающими стройные руки, она затмевала всех в этой зале, а может, и во всем Лиасе. Появившись однажды словно из ниоткуда, сопровождаемая сплетнями и домыслами, Реммиена быстро стала той, кого побаивались, кому завидовали и кем восхищались многие горожане. Иннидис относил себя к последним.
Его догадка о том, что чужестранец Црахоци Ар-Усуи попросту ещё не явился на пир, вскоре подтвердилась. Потому что стоило путешественнику войти, и он сразу его узнал. Не только по облачению, и впрямь не похожему на иллиринское, но и по поведению Милладорина, Реммиены и их приближенных вельмож. Эти высокородные господа поднялись и вышли ему навстречу, приветствуя, а разговоры остальных стали тише: все приглядывались и прислушивались.
Црахоци Ар-Усуи, невысокий мужчина с короткими волосами и уже седой, шёл в сопровождении своего слуги и был одет во что-то напоминавшее длиннополый шелковый кафтан. Нечто отдалённо похожее можно было встретить среди вельмож соседних земель, лежащих западнее, — Антурина, Отерхейна и других. Но у тамошних кафтанов не было настолько широких рукавов и столь длинного подола, да и шили их чаще всего из шерстяного сукна, используя шёлк только как отделку. Одежда же чужестранца была целиком пошита из мерцающего шёлка, сине-зеленого, с выбитыми на нём узорами. Лицо Црахоци Ар-Усуи, бледное, даже сероватое, тонкогубое и тонконосое, не было накрашено, а из украшений присутствовал только перстень и диковинная, вышитая жемчугом крошечная прямоугольная шапочка, которая даже не понятно, как удерживалась на голове.
Милладорин усадил гостя рядом с собой, рабы поднесли ему вино и какую-то рыбную закуску, а беседы вокруг зазвучали с прежним оживлением.
Соседи Иннидиса — тучный пожилой Мессимот, смешливая и совсем молоденькая Йоссея и мужчина по имени Тиррен — тоже вовсю беседовали, порою бросая отдельные вопросы и ему. Иннидис не слишком-то вслушивался, увлечённый сначала разглядыванием Реммиены, а потом тэнджийца, поэтому отвечал коротко, но нельзя сказать, что невежливо или невпопад. Разве что упоминание имени гостя заставило его прислушаться чуть внимательнее.
— Одна из дочерей Црахоци — наложница императора Тэнджи, — говорил Мессимот. — Наверное, потому он и одарил его богатством и приблизил к себе. Хотя, слышал, у императора множество наложниц. Но если эта — любимая, тогда объяснимо, почему именно Црахоци…
Иннидис мысленно вздохнул. Он не жаловал слухи и сплетни вовсе не оттого, что был начисто лишённым любопытства чистоплюем. Как раз наоборот. Они досаждали ему именно потому, что он был довольно любопытен, но предпочитал узнавать что-то о человеке сам, самостоятельно, а не полагаясь на чужие домыслы, искажающие чистоту восприятия. Иначе вот так вот знакомишься с кем-то, о ком ещё не должно сложиться никакого мнения и впечатления, а впереди, возможно, лежит захватывающий путь узнавания, но в голове всплывают услышанные когда-то сплетни. Тогда невольно возникают какие-то выводы прежде, чем даже начинается разговор. Вот как сейчас, с Црахоци Ар-Усуи. Ведь Иннидис вообще-то никогда не видел его работ воочию, только читал о них и смотрел схематичные срисовки, а теперь против воли подумал, что известность и богатство этого человека могли быть связаны вовсе не с даром художника. Обычно подобная предвзятость спустя время разрушается, но только если с незнакомцем завязывается хоть какое-то общение. А если нет? В этом случае герой сплетен навсегда остаётся тем, кем, возможно, не является.
Пересуды его соседей меж тем не утихали, но Иннидис уже перестал сосредотачивать на них внимание, хотя, несомненно, слова долетали до его ушей.
— …Можно подумать, у наших меньше.
— Да, у нынешних властителей и не разберёшь, сколько и кого. Ни за что не угадаешь, — важно рассуждал тучный Мессимот. — Прежняя владычица всё-таки никогда не привечала одновременно двоих или нескольких. И её любимцы хотя бы поимённо известны.
— Я знаю только о последних…
— Просто ты ещё слишком молода и во времена предыдущих была совсем девочкой, — покровительственно улыбнулся Мессимот. — А я так всех помню, падка она была на красавцев, ой, падка! Чужеземец Тхааду, потом Ламмейлан-воитель, потом сладкоголосый Виури, гордец Краммис Инерра, прелестник Вильдэрин, а потом, наконец, и Аданэй Кханейри, который, как поговаривают, её и погубил.
— Ты бы осторожнее, всё-таки о царе говоришь, — вставил Тиррен.
— Ну, я же не утверждал, будто он намеренно, — фыркнул Мессимот. — И потом, не думаю, что кому-то придёт в голову донести царям о наших невинных пересудах. На то они и цари — первые из вельмож, чтобы их все обсуждали и завидовали. И разве обилие любовников и любовных утех в их жизни дурная тема для разговоров и как-то их унижает? А, Йоссея, Тиррен, Иннидис? — оглядел он всех поочерёдно.
— Напротив, прекрасная тема, — серьёзно ответил Иннидис. — Хорошо обсудить чужие любовные приключения, когда своих нет и не предвидится.
Йоссея, не удержавшись, хихикнула, уловив, что фраза предназначалась Мессимоту. Однако тот не смог бы явно упрекнуть в ней собеседника и открыто оскорбиться, ведь Иннидис всегда мог сказать, что подразумевал этими словами себя. Однако все всё понимали. Толстяк Мессимот давно уже не способен был никого одарить своей страстью, и об этом знали все вельможи Лиаса, и даже до Иннидиса дошли слухи. Всё-таки порою от сплетен был какой-то толк... Хотя, если подумать чуть лучше — опять сплошной вред. Не знай он о бессилии Мессимота, может, и удержался бы от своего замечания. А так…
«Поздравляю, Иннидис, — саркастично обратился он к себе. — Минус один возможный заказчик, плюс один недоброжелатель. Это успех!»
Благо на этом обсуждение иссякло, и после недолгого молчания беседа возобновилась с другой темы: начали обсуждать кифары и у каких мастеров их лучше заказывать. Должно быть, потому, что в середину залы вышли три кифаристки и пять танцовщиц.
Музыка звучала прелестная, танец был хорош, но ничего выдающегося, поэтому Иннидис вновь отвлёкся на Црахоци, раздумывая, как бы ловчее к нему подойти. Художник по-прежнему сидел рядом с Милладорином и Реммиеной, но говорил уже не с ними, а с Ровваном. Да и говорил ли? Црахоци и Ровван много жестикулировали, а слуга, сопровождавший художника, иногда что-то вставлял, и оба внимательно к нему прислушивались. Переводил, может?
И правда, знал ли кто-нибудь из присутствующих тэнджийское наречие? Вряд ли. А Црахоци вовсе не обязан был знать иллиринский. Так что Иннидис только сейчас сообразил, что до сих пор даже не задумывался, как вообще собирается объясняться с тэнджийцем, на каком языке. Однако в любом случае эта минута казалась самой подходящей, чтобы сделать попытку. Потому что Црахоци сейчас худо-бедно взаимодействовал с Ровваном, а Ровван прекрасно знал, что Иннидис здесь ради него, поэтому мог посодействовать.
Захватив с собой кубок с вином и пройдя стороной от танцующих девушек, он приблизился к вельможам. Градоначальник едва посмотрел на него, Реммиена глянула искоса из-под опущенных ресниц и, тонко улыбнувшись, перевела взгляд на танцовщиц, а Ровван встал навстречу и раскинул руки, будто только что его увидел.
— Иннидис, друг мой! — воскликнул он, хотя друзьями они никогда не были, но всегда неплохо общались. — Рад тебя встретить! — Затем вельможа обернулся к Црахоци и его прислужнику. — Это мой друг Иннидис, он скульптор, — сказал он по-иллирински и тут же, усиленно хмурясь и подбирая слова, что-то произнёс на сайхратском — вероятнее всего, то же самое.
Иннидис знал из сайхратского только отдельные слова, и Ровван тоже не был в нём силён. Но слуга Црахоци Ар-Усуи его всё-таки понял и перевёл своему господину на тэнджийский. Теперь стало ясно, как до сих пор объяснялись Ровван и чужеземный художник. Насколько Иннидису было известно, сайхратским наречием в совершенстве владел Милладорин, так что мог бы переводить слуге с иллиринского на сайхратский быстро и точно, а не мучительно вспоминая слова, как Ровван, но, в самом деле, не просить же градоначальника быть переводчиком.
