Историю эту нам ветер напомнит,
Она прорастет сквозь седое быльё:
Ромео работал на каменоломне,
Джульетта солдатам стирала бельё.
Жизнь выкинуть может лихие коленца,
Он был из Варшавы, из Лодзи — она.
А вот познакомил их лагерь Освенцим,
Когда по Европе катилась война.
Случайно друг друга они увидали:
Прожектор светил им, не в небе луна.
Его звали Эдек, а девушку — Мали.
Поляком он был, и еврейкой — она.
Но все ж не Верона вокруг, а Освенцим,
И в лагере нет театральных чудес.
Не соединил их священник Лоренцо —
Помог им бежать офицер из СС.
Сначала погоня прошла стороною,
Но нынче — не сказочные времена.
Любовь не желает считаться с войною,
С любовью не станет считаться война.
Какая свобода — не быть осторожным!
Не сдерживать больше ни чувств, ни речей!
И нашим влюбленным в лесу придорожном
Судьба подарила двенадцать ночей.
Всего лишь двенадцать — и песня допета,
Попались следы на глаза патрулю,
И черные тени, дождавшись рассвета,
Тринадцатым утром стянули петлю.
Спроси — но уже не дождешься ответа,
Во что превратится сверкающий рай…
Уходит Ромео, и следом — Джульетта
Покинет навеки безрадостный край.
А время играет спектакли без грима,
По новому руслу струится вода,
И десятилетия тянутся мимо,
И память уносится с ветром туда,
Где синее небо, и вечное лето,
Где счастье, которого не потерять,
Где Эдек — Ромео, и Мали — Джульетта,
И тот офицер, что помог им бежать…
Он мальчишек учил Торе,
Он указывал путь во мраке.
Но не в хедере — вот ведь горе…
Он учил по ночам, в бараке.
Он подобен был мудрой птице.
Сохранив страницу Талмуда,
По единственной той странице
Он мальчишек учил думать.
Говорил он им: «Миру нашему
Три основы есть:
Есть учение, есть служение…
А добро? Бог весть…»
И, касаясь его плечами,
Улыбаясь ему незримо,
Приходили в барак ночами
Мудрецы Иерусалима.
Приходил к ним рабби Акива,
Вел под руку рабби Шимóна,
Вот Гилель, вот Шамая грива,
Рядом с ними — Ниттай и Хóне.
Говорил он им: «Миру нашему
Три основы есть:
Есть учение, есть служение…
А добро? Бог весть…»
Только тает ночное пламя,
И злодея тень — у порога,
От барака к расстрельной яме
Тех мальчишек ведет дорога.
Но укрыл их туман небесный,
Вместо них, по туману, мимо,
Вереницей прошли чудесной
Мудрецы Иерусалима.
Говорил он им: «Миру нашему
Три основы есть:
Есть учение, есть служение…
А добро? Бог весть…»
Встал у ямы рабби Акива,
Взял за руку рабби Шимóна,
И качнулась Шамая грива,
Встали рядом Ниттай и Хóне —
Чтоб живыми остались дети,
И мелáмед читал им Тору,
И рассказывал им о Свете,
И Добро им пришлось бы впору.
Говорил он им: «Миру нашему
Три основы есть:
Есть учение, есть служение…
И добра не счесть…»
Гур-Арье, раввин из Праги, ведал суть небесных знаков,
И в минуту роковую не терялся никогда.
Потому-то и приехал тот мудрец однажды в Краков
Перед праздником еврейским — знал: случится там беда.
Той порой, когда от спячки пробуждается природа,
И ручьи бегут, и в небе плавно реют журавли, —
Словом, перед самой Пасхой, перед праздником Исхода,
У еврейского квартала тело мертвое нашли.
В тех краях такой напасти не припоминали сроду:
Перерезал кто-то глотку попрошайке-нищеброду.
И тотчас священник местный отпевание назначил,
И в собор со всей округи прихожане собрались.
И с амвона пастырь громко обличать евреев начал,
И его слова по нраву черни тамошней пришлись:
«Иудеи перед Пасхой рыщут в поисках добычи,
Так Иуды злое племя нрав выказывает свой!
Пусть они сполна заплатят за кровавый тот обычай,
За жестокое убийство пусть ответят головой!
Жаждут крови христианской иудеи год от года,
Потому они убили попрошайку-нищеброда!»
После проповеди этой никого не стало в храме,
Грозной яростью и гневом был объят окрестный люд.
Шли к еврейскому кварталу с топорами и ножами,
Впереди шагал священник, призывая Божий суд,
Проклиная иудеев, обещая наказанье.
Над толпою плыл убитый в черном струганом гробу.
Посреди людского моря он один хранил молчанье,
Он ни гневом, ни враждою не испытывал судьбу.
Даже небеса дивились пышному тому исходу:
Честь такая и не снилась попрошайке-нищеброду.
Преградил толпе дорогу Гур-Арье, раввин из Праги.
Он решительно и гордо поднял руку к небесам
И воскликнул: «Нож еврейский не касался бедолаги,
Не берите грех на душу, внемля злобным голосам!»
Но сказал священник мрачно: «Кто тебе, еврей, поверит?
Погляжу я, вот и ныне ложь в устах твоих смердит!
Все мы знаем, сколь умело иудеи лицемерят.
Пусть слова твои католик правоверный подтвердит!
Всякий скажет: иудеев кровожадней нет народа,
Кто еще зарезать мог бы попрошайку-нищеброда?»
И сказал раввин негромко: «Только двое правду знают,
И она сейчас над нами невидимкою кружит.
Прежде правду об убийстве знает тот, кто убивает, —
И убитый, что недвижно в струганом гробу лежит».
А церковник рассмеялся: «Ждешь раскаянья злодея?
Что ж, попробуй, может, сам он вдруг объявится сейчас!»
Смех умолк, когда раздался тихий говор иудея:
«Может статься, что покойник все же вступится за нас…
Чтобы не текла ручьями кровь невинного народа,
Я хочу услышать слово попрошайки-нищеброда!»
Обративши лик свой к небу, Гур-Арье промолвил: «Боже,
Если Ты, лишь на минуту, жизнь подаришь мертвецу
Ради тех, кто невиновен, кто погибнуть может — что же,
Дай минуту — и отдам я десять лет моих Творцу!»
Он сказал — и в небе тучи вдруг воронкой закружились,
И над площадью раздался грома грохот, ветра вой,
Пыльные столбы взметнулись и в воронку устремились,
И глухой раздался голос из-под крышки гробовой:
«Помолчи, священник, знаю подлую твою породу,
Лучше дай-ка слово молвить попрошайке-нищеброду.
Смертной муке, муке тленья я противиться не смею,
Скоро я уйду навеки в темный ад иль светлый рай,
Но хочу я на прощанье посмотреть в лицо злодею.
Ты убил меня, священник, лицемер и краснобай!»
Отскочила крышка гроба, в небе вспыхнула зарница.
Всех, кто это видел, ужас леденящий охватил:
Вот глаза раскрыл покойник, поднялась его десница…
Тут убийца содрогнулся и распятье уронил.
И сказал ему покойник: «Ты теперь перед приходом
Уличен, злодей, убитым попрошайкой-нищебродом!»
И продолжил он негромко, тусклыми повел очами:
«А потом подбил ты паству, чтоб квартал еврейский сжечь,
Чтоб расписки долговые поглотило злое пламя,
Чтоб твои долги евреям адская сожрала печь».
Мертвые сомкнулись очи, жизнь оставила бродягу.
В тот же день злодей-священник пред судом держал ответ.
Гур-Арье, мудрец великий, воротился в город Прагу.
Говорят, на свете прожил тот раввин сто десять лет.
Десять лет из долгой жизни, что дала ему природа,
Обменял он на минуту попрошайки-нищеброда.
