Я не покраснела, я побледнела. Почувствовала, что я в ловушке. В какой ловушке? Вопрос на десять тысяч долларов. Даже самой себе я не могла ответить точно.

Ребята ушли чинить костюм Натэниела. Наступило молчание — глубокое, долгое и неловкое. По крайней мере, для меня неловкое. Я не глядела на Ронни, потому что пыталась придумать, что сказать. Но мне не стоило беспокоиться, слова нашла она.

— Черт побери, Анита, черт бы тебя побрал!

Я не стала на неё смотреть.

— Что ты имеешь в виду?

Слишком неуверенный был у меня голос для возмущённого, но попробовать все же стоило.

Ронни смотрела на меня взглядом, который мне не понравился. Слишком он был проницателен. Мы дружили несколько лет, и то, что мы разошлись, ещё не значило, что она меня не сможет прочесть.

— Ты ещё с ним не была.

— Почему ты так думаешь?

— Да брось, Анита, ты никогда так не смущаешься, когда мост уже перейдён. Для тебя совокупление — это разрешение на роман. А пока его нет, тебе рядом с этим мужчиной неловко.

Я снова покраснела, сложив руки на груди, и прислонилась к островку, пытаясь прикрыть волосами рдеющие щеки — неудачно.

— Так ты всегда знала, когда я с кем-нибудь в первый раз?

— Почти всегда, только не с Жан-Клодом. Он сбил и твой радар, и мой.

Я подняла глаза:

— А это как?

— Тебе при нем было неловко и после того. Я думаю, это одна из причин, по которым я его не люблю. Я тогда думала, что если вы в таком конфликте, то роман ненадолго.

Я пожала плечами:

— Не помню, чтобы мне при нем потом было неловко.

Она посмотрела на меня молча. Мне хватило приличия смутиться.

— Ладно, может быть. Но это неправда, что мне перестаёт быть неловко после первого же раза. Нужно несколько сеансов, немножко «монотонной моногамии», чтобы совсем не напрягаться.

Она улыбнулась:

— Согласна. Самый лучший секс бывает тогда, когда уже кое-что друг о друге знаешь. — Она посмотрела на меня, снова посерьёзнев: — Но ты действительно ещё с ним не была?

Я покачала головой.

— Почему?

Я посмотрела на неё.

— Анита, после этого спектакля, который он сейчас устроил, я бы ему отдалась без крика.

Я посмотрела пристальней.

— Ты сказала, что он спит в твоей кровати, с тобой и с Микой, так?

Я кивнула.

— Давно?

— Месяца четыре.

— Четыре месяца с тобой под простынями, и ты ему до сих пор не дала?

— Ронни, подбери другое слово. Если хочешь продолжать разговор, выбирай другие выражения.

— Извини, ладно, ты с ним не занималась любовью, если тебе так больше нравится?

Я кивнула.

— Почему же ты этого не сделала? Он явно этого от тебя хочет.

Я пожала плечами.

— Нет, на это я хочу получить ответ. Это Жан-Клод провёл черту и не хочет делить тебя с большим количеством мужчин?

— Нет.

— У Мики с этим проблемы?

— Нет.

— Тогда почему?

Я вздохнула.

— Потому что когда я разрешила Натэниелу ко мне переехать, он был как щенок с перебитой лапой — которого надо лечить и за ним ухаживать. Он был такой покорный, что хотел, чтобы кто-нибудь управлял его жизнью и командовал им самим. У меня достаточно собственных забот, и я вроде как требовала, чтобы он переменился, стал более независимым. Он это сделал, и получилось хорошо.

— Он куда более уверен в себе, чем когда я его в прошлый раз видела, — сказала Ронни. — То есть почти другой человек.

Я покачала головой:

— Он стриптизер, определённый уровень уверенности ему необходим.

Она тоже покачала головой:

— Нет. У меня в колледже была соседка, которая по вечерам зарабатывала стриптизом на учёбу. Она была с жуткими комплексами.

— Так как же она выступала?

— У неё от этого возникало чувство, что кто-то её хочет. По сравнению с её детством твоё и моё — просто «Ребекка с фермы Саннибрук».

— Ой-ой, — сказала я.

— Ага, и она из-за стриптиза чувствовала себя и лучше, и хуже одновременно.

— Что с ней стало? — спросила я.

— Окончила колледж, нашла работу, нашла религию, сейчас замужем с двумя детьми и такая святоша, что не может разговаривать с человеком без попыток его обратить.

— Нет никого святее раскаявшегося грешника.

— Стриптиз — это не грех, Анита. Нагота — не грех, нагими Бог посылает нас в мир. Как это может быть грехом?

Я пожала плечами.

— И секс тоже не грех, Анита.

— Умом я это знаю, Ронни, но голос бабушки во мне не умолкает. Секс есть зло, мужчины, которые хотят до тебя дотронуться, тоже зло, а тело твоё — грязь. Все это мерзость. И монахини мне тоже не помогли выработать другое отношение.

— Если ты католик, то это навсегда?

Я вздохнула:

— Да, наверное.

Честно говоря, я думаю, что многое тут наворотили моя бабуля и мачеха, у которой каждое прикосновение было как одолжение. После смерти матери прикосновения в нашей семье не очень приветствовались.

— У тебя к Натэниелу чувство вины. Почему так?

— Мне полагается заботиться о нем, Ронни, а не иметься с ним.

— Анита, можно о ком-то заботиться и спать с ним одновременно. У женатых это каждый день.

Я снова вздохнула:

— Не знаю, чем он меня отпугивает, но отпугивает.

— Ты его хочешь.

Я закрыла лицо ладонями и едва ли не заорала:

— Да, да, хочу! — Только от произнесения этих слов я сжалась изнутри. — Он начал со мной жизнь как предмет забот, а не как кандидат в бойфренды.

— Разве ты и твои бойфренды друг о друге не заботитесь?

Я подумала над ответом:

— Думаю, да. То есть я об этом не думала.

— Почему ты так активно стараешься найти причины, чтобы отговорить себя от Натэниела?

Я нахмурилась:

— Джейсон мне сказал, что это будто потому, что Натэниел недостаточно агрессивный. Что если мужчина чуть-чуть больше инициативен, у меня чувство, будто выбор не за мной, и вина тогда не на мне. Натэниел вроде как вынуждает меня сделать первый шаг, быть главной, быть…

— Виноватой, — подсказала она.

— Может быть.

— Анита, меня ужасает перспектива провести остаток жизни с одним и тем же мужчиной. Вот почему: вдруг как на следующий день, когда я скажу Луи «да», передо мной появится мужчина с телом Натэниела? И я что, дам ему от ворот поворот?

— Да, — сказала я. — Вроде бы это и означает любовь?

— Особенно в словах девушки, которая спит с большим количеством мужчин, чем я за последние три года встречалась.

— Меня воспитали в убеждении, что в браке все, что раньше было грязным, становится хорошим. Вдруг все чувства становятся абсолютно законными и священными. И мне как-то трудновато с этим смириться.

— С чем?

— С мыслью, что никогда не выйду замуж. Смириться, что я никогда не избавлюсь от этого чувства насчёт Жан-Клода, Мики, Натэниела, Ашера, да и Дамиана, ладно, черт с ним. Что как бы ни повернулось, а я все равно буду жить в грехе.

— Ты хочешь сказать, что предпочла бы любить кого-то одного и быть с ним в браке?

— Так я думала когда-то. А теперь… — Я села на стол. — Ронни, я не знаю. Не могу я теперь представить себе, что я только с кем-то одним. У меня жизнь не складывается никак, если оставить только одного из них.

— И это не даёт тебе покоя.

— Да.

— Почему?

— Потому что так не должно быть.

— Анита, «должно быть» — это для детей. Взрослые знают, что будет все так, как ты сам сделаешь.

— Ронни, моя жизнь налажена. Натэниел — как моя жена, а Мика — как другой муж. Он работает на коалицию и помогает мне заниматься леопардами и прочими оборотнями. Партнёрство. Я всегда считала, что таким партнёрством может быть брак, хотя, похоже, никогда не бывает.

— И как в эту домашнюю идиллию вписывается Жан-Клод?

— Я думаю, как захочет. Он занимается своим бизнесом, управляет своей территорией, и мы встречаемся.

— Ты, он и Ашер?

— Иногда.

Она покачала головой:

— А Дамиан?

— Пока ещё не знаю.