— Уведи Клер, — сказал Ричард, и в его голосе послышался первый едва заметный намёк на рычание. — Она слишком новенькая, и если вызвать вот так её зверя, она кому-нибудь кровь пустит.

Я испустила тихий, беспомощный звук.

Мика взял Клер под руку и повёл к двери. Она не сопротивлялась, просто ему приходилось слегка тянуть, а её звериные глаза на хорошеньком личике смотрели на нас. Она уже не смущалась — ничего не осталось в ней человеческого, чтобы смущаться наготой.

— Что с ними происходит? — спросил Мика.

— Первый мастер Дамиана пытается их убить, — объяснил Ричард.

— Как?

Я не поняла, спрашивает он, как это случилось или как она это пытается сделать.

— Напугав до смерти.

Мика почти уже довёл Клер до двери.

— Как ей можно помешать?

Ричард посмотрел на него:

— Если Анита станет на мне кормиться, а Жан-Клод прискачет на выручку.

Рычащие нотки уже не слышались в его голосе, осталась только усталость и что-то вроде мировой скорби, будто он слишком много видел, слишком много сделал и больше уже ничего не хочет.

Мика и Ричард секунду посмотрели друг на друга, потом Мика слегка кивнул.

— Сохрани всех в живых, — сказал он и вывел Клер в двери.

Она ухватилась за косяк:

— Как они сладко пахнут!

Мика перебросил её через плечо, и это резкое движение застало её врасплох. Она выпустила дверь, и Мика унёс её. Долетели только её слова:

— Нет, нет, я хочу остаться!

Ричард попытался одной рукой расстегнуть джинсы, но это не выходило.

— Грегори, мне нужна твоя помощь.

Леопард посмотрел на него:

— Хочешь потрахаться, раз есть шанс?

Ричард зарычал, я пискнула. Натэниел захныкал. Я умом понимала, что это глупо. Что Ричард никогда не причинит мне вреда — в этом смысле. Но у страха свой разум. Натэниел — леопард-оборотень, и он тоже был в ужасе. Логики нет там, где есть страх.

— Если я перекинусь, штаны порвутся, а у меня в этом доме уже нет сменной одежды.

— Я думал, ты лучше себя контролируешь, Ульфрик, — пророкотал Грегори.

Ричард тоже приоткрыл клапан и выпустил злость наружу:

— Я на языке, в глотке ощущаю их страх, будто я уже проглотил их! — заорал он.

Здоровой рукой он взялся за порванный перед футболки и потянул — и вдруг оказался передо мной голый до пояса и с такими глазами, что я бы и в нормальном состоянии испугалась. Дикий, свирепый взгляд, состоящий наполовину из ненависти, наполовину из похоти. Ненависть и похоть в глазах мужчины — не лучшее сочетание.

Ему стоило физического усилия отвернуться от меня и посмотреть опять на Грегори.

— Ты почувствовал?

Ответом Грегори было низкое рычание, в ответ на которое Натэниел снова заскулил.

— Помоги мне Бог, она боится увидеть меня голым, и мне это, гаду, нравится. Мне нравится, что она меня боится, и я себя ненавижу за то, что мне это нравится. Ardeur проснётся, но Бог один знает, что мы до того натворим. С ней, с таким страхом, я не доверяю себе, Грегори. А что бы ни случилось, я хочу иметь одежду, когда все кончится, потому что мне точно захочется рвать отсюда когти к такой-то матери.

Одной рукой он расстегнул ремень и нажал на верхнюю кнопку штанов. Кнопка расстегнулась, и он, все ещё придерживая штаны, сделал движение рукой, и кнопки расстегнулись по всей линии. Штаны раскрылись, и все вывалилось наружу. Либо на Ричарде не было белья, либо оно не могло его удержать.

Я столько раз видела Ричарда голым, что счёт потеряла. Вид его обнажённого тела когда-то заводил меня, пугал в смысле бог-ты-мой-как-же-такая-штука-влезет, заставлял ревновать, когда я потеряла монополию, злиться, когда он говнился и пытался ткнуть меня мордой в тот факт, что я все ещё считаю его красивым, но он уже не мой. Все эти эмоции, плюс вожделение, но не страх. Никогда не было ощущения, что он физически намного больше меня, намного сильнее, намного… он бы никогда не нанёс мне физического вреда, и никогда раньше я его физически не боялась, но я боялась сейчас. Боялась так, как полагалось бояться девственницам, когда их похищали белые работорговцы. Боялась, что меня растерзают. Боялась этого тела внутри своего. Боялась так, как никогда не боялась никого, кого люблю.

Я закрыла руками глаза как ребёнок. Если я его не вижу, он меня не может тронуть. Глупо, глупо, но ничего я не могла с собой поделать. Никак не могла изменить свои чувства. В глотке стал нарастать крик, крик, ожидающий только прикосновения. Я знала, что сейчас заору, и ничего не могла поделать.

Но он будто почувствовал, что сейчас вырвется крик, и не тронул меня. Тыльной стороной рук я ощутила жар его лица, и тут же — жар его дыхания. Если бы он до меня дотронулся, страх бы вылетел у меня изо рта, но он не тронул меня — телом.

Дыхание его легло мне на кожу, горячее-горячее. Я почувствовала, что Дамиана сняли с моих колен. Не могу понять, откуда я знала, что он не сам слез, но знала.

— Анита, смотри на меня. — Голос его звучал очень тихо и очень близко, каждое слово обжигало мне руки дыханием. — Анита, прошу тебя, пожалуйста, смотри на меня.

Голос его доносился сквозь страх, отпирал сжавшийся в горле замок, успокаивал напряжённые мышцы плеч.

— Смотри, смотри на меня, Анита! — шептал он.

Я снова могла дышать.

— Пожалуйста, — шептал он, касаясь пальцами моих рук. Легчайшее прикосновение, и мои руки опустились на дюйм, на два, и я уже видела сквозь пальцы его лицо. Глаза его были чисто шоколадно-карие, и были сейчас ласковыми. Не было ни следа гнева или похоти, ничего, кроме терпения и ласки. Вот это и было в нем то, из-за чего я в него без оглядки влюбилась.

Он коснулся моих запястий и отвёл мне руки от лица. Улыбаясь, он спросил:

— Сейчас лучше?

Я попыталась кивнуть, но тут Дамиан схватил меня за ногу, и страх вернулся с рёвом лавины, и крик вырвался у меня из горла. Дело было не только в силе Моровен, ещё и в страхе Дамиана перед этой силой, и ещё в том, что я не могла закрыться от него щитами.

Я вскрикнула, и Ричард внезапно закрыл мне рот поцелуем — нежным прикосновением губ. Страх пронизывал меня до кончиков ногтей, струился как электрический ток. Я оттолкнула Ричарда.

Я ждала, чтобы меня заполнила злость, подавила страх и все вообще, но она не пришла. Вышло так, что страх разросся в панику — такую панику, от которой холодеет тело, немеет мозг, которая заставляет забыть все, что ты помнишь о том, как превратить своё тело в оружие, и остаётся только жалобный писк в голове, превращающий тебя в жертву. Если ты не можешь ни думать, ни двигаться, то ты — жертва. Вот почему паника убивает.

Ричард склонился передо мной, отодвинулся настолько, насколько его отодвинули мои руки. И ничего нежного не было сейчас в его лице. Он смотрел жадно, пристально, стоя на одном колене, повернув другую ногу так, чтобы закрыть себя от моего взгляда. Язык жестов был скромен, выражение лица — нет.

Он потянулся ко мне и стал нюхать воздух, втягивая его в себя, и грудь его вздымалась и опадала. Глаза он закрыл, будто обонял прекраснейшие из цветов, голову запрокинул — чуть-чуть. Когда он открыл глаза, они уже были не карие, а янтарные — темно-оранжевый янтарь волчьих глаз. Был миг, когда от вида этих глаз на загорелом лице у меня захватило дух, и тут пальцы Дамиана впились мне в ногу. Новая волна паники захлестнула меня с головой и отразилась в мыслях Дамиана. Замелькали спутанные образы тел, рук, держащих нас, треск разрываемой одежды, прижимающее нас к столу тело…

Чья-то рука обвилась вокруг моего запястья и дёрнула меня вверх и прочь. Ногти Дамиана продрали мне кожу и соскользнули. Ричард выдернул меня из рук Дамиана, из его ужаса, воспоминаний, страха.

Как только Дамиан перестал касаться меня, паника слегка спала, я снова смогла дышать. Страх остался, пульсировал сквозь меня, но стал слабее. Разница — как тонуть в океане или в рыбном садке. Лучше, не так страшно, но все равно смерть.