Дамиан все ещё держал мою руку, но уже некрепко, и смотрел на нас.

— Я так понял, ты нашла свою счастливую мысль?

Я вдохнула запах чистой ванили и посмотрела на Дамиана:

— Да.

Голос мой охрип от аромата ванили и ощущения тела Натэниела вблизи. Подумалось: «Это как живая мягкая игрушка, плюшевый мишка или пингвин», — но это была не вся правда. Мой любимый игрушечный пингвин Зигмунд никогда не целовал меня в шею и никогда этого делать не будет. Это одна из его положительных сторон — он от меня не слишком многого требует.

Дверь у меня в голове плавилась, как кусок льда на солнце. В груди затрепетал страх, и я знала, что страх — не лучшая эмоция, которую можно унести за эту дверь. Я притянула к нам Дамиана и шепнула:

— Целуй меня.

Он коснулся губами моих губ, и дверь исчезла. Но на этот раз на нас нахлынули не воспоминания, а ardeur. Впервые в жизни я приняла его, назвала ласковыми словами, и то, что я сделала, было метафизическим эквивалентом просьбы: «Приди и возьми меня. Приди и возьми нас».

Никогда до того я не принимала ardeur. Он поглощал меня, завоёвывал, я уступала ему, но никогда не спускала флаг и не сдавалась — по крайней мере, без борьбы. Жан-Клод мне говорил, что если бы я только могла не сопротивляться, это было бы не так страшно. Что, как только научишься чуть-чуть контролировать, надо будет «подружиться» с силой. Я на него только глянула, и он сменил тему, но он был прав — и не прав. Для него, думаю, это был соблазн, но я — это я, и то, что я все ещё могла думать, пока это со мной происходит, было более затруднением, чем благом.

Ладно, пусть мой смокинг сказал «пока-пока». Ладно, зелёный фрак Дамиана соскользнул на пол, пусть даже его бледное тело осталось обнажённым, и сильные мускулы скользили под кожей цвета свежей простыни. Проблемой был Натэниел, точнее, моё смущение по этому поводу. Я водила руками по неимоверной теплоте его кожи, но смотреть в его лавандовые глаза — это было уже слишком. Я не любила Натэниела — не любила в том смысле, который для этого нужен, но глаза его ясно говорили о его чувствах ко мне. И это было неправильно. Я не могла этого от него принять, если он меня любит, а я его нет. Не могла.

Я убрала руки, покачивая головой. Дамиан прилип к моей спине, но как только я отодвинулась от Натэниела, его страстные руки остановились.

— Черт! — прошептал он и прижался лбом к моей макушке.

Глаза Натэниела, светившиеся любовью, погасли, постарели. Он взял моё лицо в ладони.

— Не отстраняйся.

— Я должна.

— Если не секс, Анита, то будет кровь, разве ты не чувствуешь? — спросил Дамиан.

Что-то я ощущала. Как будто на этот раз я поставила щиты, но что-то большое и страшное было по ту сторону от них, что-то такое, что я включила в процесс, ненамеренно, но все равно что-то большое и голодное. Ему было безразлично, чем питаться, но чем-то оно питаться сегодня будет.

Руки Дамиана по-прежнему лежали на моих плечах, но он отклонился, чтобы больше ничем меня не касаться.

— Пожалуйста, Анита…

Я повернулась в ладонях Натэниела, чтобы видеть лицо Дамиана.

— Это неправильно, Дамиан.

— Неправильно — секс, или с кем секс? — спросил он.

Я хотела было ответить, но руки Натэниела сомкнулись у меня на лице. Он заставил меня повернуться к нему, и вдруг я почти до боли осознала, насколько сильны его руки. Эта сила могла раздавить мне кости лица, а не держать его нежно. Он настолько всегда был покорён, что я редко вспоминала о его силе, о том, как был бы он опасен, будь он другим.

Я хотела сказать: «Отпусти меня, Натэниел», — но успела только сказать: «Отпу…», — как он меня поцеловал. Ощущение его губ на моих губах остановило слова, заморозило мысль. Я не могла думать, не могла думать ни о чем, кроме этого бархата у меня на губах. И тут что-то сломалось во мне, рухнул какой-то барьер, и его язык вбился мне в рот на всю длину. Ощущение этого вторжения сорвало мои щиты, и поскольку больше никто не сопротивлялся, ardeur заревел, возвращаясь к жизни. Заревел на краю губ, рук, желания Натэниела.

Дальше была путаница срываемой материи, отлетающих пуговиц, падающих дождём вокруг. Руки, всюду руки, и звук рвущейся ткани. Моё тело дёргалось от силы, с которой срывали одежду, и мои руки срывали одежды с них. Как будто каждый дюйм моей кожи жаждал каждого дюйма их. Чтобы их нагота скользила по моей. Кожа будто изголодалась, будто никого не касалась уже много веков.

Я знала, чей голод по коже я сейчас каналирую. Не только секса не хватало Дамиану. Есть другие потребности тела, которые можно спутать с сексом, которые ведут к сексу, но не с сексом они связаны.

Одна штанина запуталась у меня вокруг щиколотки, жилет распахнулся, рубашку разорвали на клочки. Это рука Дамиана схватила меня сзади за трусы и потянула, сорвав с тела, оставив голой ниже пояса. Я могла бы повернуться посмотреть, сколько ещё на нем одежды осталось, но передо мной стоял Натэниел, и шорты на нем были разорваны. Мною, наверное. Он стоял на коленях передо мной, голый. Я почти никогда не разрешала ему быть голым при мне — одна из причин, почему я могла ещё не сделать с ним этот последний шаг. Старайся всегда быть одетой, и ничего слишком плохого не случится.

Сейчас, когда он был передо мной, я только и могла смотреть на линии его тела. На лицо с этими потрясающими глазами, на этот рот, на линию шеи, разливающуюся в широкие гладкие плечи, на грудь, явно носившую следы работы со штангой, на изгиб рёбер под мышцами, ведущими мой взгляд к плоскому животу, на пологий провал пупка, щедрую выпуклость бёдер, и на его зрелость. Я только раз до сих пор видела его полностью голым и возбуждённым, и не помнила, чтобы он был так широк, не совсем так уж длинен, и конечно, он не был прижат так крепко к животу, будто не мог сдержать зрелость собственной плоти. Он казался толстым и тяжёлым от желания, и малейшее прикосновение могло бы расплескать эту зрелость по мне по всей.

Я потянулась к нему, но именно этот момент выбрал Дамиан, чтобы головкой собственной зрелости провести по мне сзади. От этого движения меня свело судорогой снизу спереди, заставило податься вперёд, будто предлагаясь, будто пылая жаром. И эта мысль помогла мне чуть-чуть овладеть собой, чуть-чуть. Я никогда не видела Дамиана голым, и вот сейчас он собирается всадить в меня эту наготу. Неправильно. Ведь я же должна сначала его увидеть? Логики в этом аргументе не было, ни в чем вообще не было логики, но это заставило меня повернуть голову, посмотреть на него.

Красная кровь его волос расплескалась по плечам, обрамляя невозможную белизну тела. Он был уже в плечах, в груди, и талия, казалось, тянется бесконечно, гладкая и белая, как что-то, что надо лизнуть, пока не дойдёшь до середины пупка, и дальше, вниз, вдоль его длины. Он торчал из тела, и было труднее оценить длину. Он был будто вырезан из жемчуга и слоновой кости, и там, где кровь бежала близко к поверхности, он светился розовым, как морская раковина, тонкая и просвечивающая. В этот момент я поняла, что он белее любого вампира, которого я видала голым, и тело его почти призрачно по цвету, будто он не совсем реален.

Лицо Натэниела потёрлось об моё, возвращая моё внимание к себе. Он наклонился так низко, что его лицо, как и моё, почти касалось пола. Прижимаясь ко мне щекой, он шептал: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», — и целовал меня с каждым словом лёгким касанием губ. И этими поцелуями, этим голосом он снова поднял нас обоих на колени. Я не могла оторвать глаз от его лица, губ, глаз, и не понимала, как мы близко сдвинулись, пока его обнажённое тело не упёрлось спереди в меня. Пока эта толстая твёрдая длина не оказалась зажатой между нами, прижатой к моему животу сближением наших тел. Он был тёплый, невероятно тёплый, почти горячий, и так твёрдо прижимался ко мне, будто старался не дать себе впихнуться сквозь моё тело, сделать новое отверстие, как угодно, что угодно, лишь бы оказаться в моей тёплой глубине. Секунда у меня ушла, чтобы понять: я ощущаю нужду Натэниела. Это он так хотел меня, но и я тоже хотела. Моё желание и сопротивление желанию — вот что создало этот момент. И надо всем этим был Дамиан сзади, и его тело было одним большим куском желания. Мы с Натэниелом тонули в голоде кожи Дамиана, в его одиночестве, смертельном одиночестве. А под ним ощущался Дамианов страх. Страх, что этого не будет, что он будет изгнан обратно в свой гроб, и все это никак не разрешится. Одиночество его звучало как тема под вожделением, и снова мелькнула комната высоко в замке. Комната, выходящая на море. Серебряные решётки на окнах, усыпанные рунами, и несмолкаемый звук прибоя из окон, даже если отвернёшься, все равно его услышишь. Она выделила ему в качестве тюрьмы одну из лучших комнат замка, потому что умела понимать, что для тебя что значит. Умела понимать, что тебе всего больнее — такой был у неё дар.