— Да как сполнилось мне, добру молодцу, пятьдесят годин! Да как вздумали супостаты приветить меня палицей звонкой, турьим рогом оглушить, всех моих содружинников посечь на Тракторном!

Алексей не отозвался улыбкой на эту шутку, проговорил озабоченно:

— Насколько я понимаю, оперативным группам горкома и обкома следует усилить помощь защитникам Тракторного.

— Вот именно! — подхватил Еременко. — Постарайтесь перебросить туда, в сборочный цех, опытных слесарей и мастеров для ремонта подбитых танков. А то за последнее время ряды рабочих поредели там. Они, вишь ты, чего надумали: всей бригадой садиться в отремонтированный танк и сражаться на передовой!.. Хвалю, хвалю их за эту доблесть! Однако ж танкистам без ремонтников ни за что не обойтись. Так что действуйте!

Жарков распрощался с командующим и стремительно — полы вразлет — вышел из блиндажа.

Та почти физическая отъединенность от города, которую Алексей Жарков постоянно испытывал в Заволжье и которая лишала его ощущения полной удовлетворенности в работе, усиливалась день ото дня, вперекор всем установленным нормам самодисциплины. Поэтому он был рад поручению Еременко и решил безотлагательно побывать у рабочих «Красного Октября» да, кстати, заглянуть и на вольноуправную «семейную» баржу в затоне Зайцевского острова.

В полдень Жарков отплыл на бронекатере, величавшемся за свое упрямое трудолюбие «бычком». От перегрузки железные борта осели так низко, что волны заплескивались и лизали ящики с боеприпасами, особенно когда вышли из горловины Ахтубы на раздолье Волги, под встречный низовой ветер. Справа, над бестрепетным оранжевым пламенем островных лесов, дымился и содрогался Сталинград. Тысячи бомб и снарядов по-прежнему день за днем кромсали его. Но, как сам русский дух, живуч был этот героический город! В черном чаду, среди взрывчатых вспышек, видел Алексей тянущуюся подобно крепостной стене над рекой твердо-зубчатую линию рослых цехов, сродненных нерасторжимо с отвесным берегом, — с самой матерью-землей.

Это был заводской район Сталинграда. Раньше, до войны, Жарков любил величать Тракторный, «Баррикады» и «Красный Октябрь» богатырями отечественной промышленности. Каждый раз при виде их, плечистых и широкогрудых, ему невольно вспоминались Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович со знаменитой васнецовской картины. А теперь уже не в воображении — наяву уподобились три прославленных завода русским богатырям. Это они, вскинув подобно копьям и мечам свои выщербленные осколками, наполовину срезанные снарядами трубы, стояли на рубеже жизни и смерти, света и мрака, свободы и рабства! Это они отныне сделались ядром всей обороны города; они принимали на себя главные удары фашистских полчищ!

И Алексей понял: устоят заводы-богатыри — устоит и сам город, устоит вся Россия!

Как старательно бронекатер ни прижимался сначала к Спортивному, а затем к Зайцевскому острову, мины и снаряды продолжали плюхаться неподалеку от бортов. Они методично и, казалось, по квадратам, буравили реку. Вокруг то и дело вырастали деревья с прозрачными стволами и пушисто-белыми кронами. Тем не менее Жаркову удалось благополучно достигнуть затона Зайцевского острова.

Сойдя по трапу на отмель, он отправился на поиски легендарной баржи. Шел, путаясь в зарослях краснотальника, по осыпям оранжевой листвы, пока не разглядел сквозь ветки раздольную плотомойню и присевших на ней прачек с заголенными коленками и красновато-сизыми руками. Они стирали белье, колотили по нему вальками, кидали его, выжатое, свитое штопором, в тазы и корзины и знать не хотели ни о какой опасности.

Жарков раздвинул ветки и выбрался к плотомойне.

— А ну-ка, бабоньки, — заговорил он с ходу, — показывайте, где ваш плавучий барак упрятан?

Женщины, как по команде, обернулись; по их лицам скользнуло выражение угрюмой настороженности.

— Али выселять нас приехал, товарищ секретарь? — вдруг спросила, поднявшись с вальком, скуластая, востроносая прачка. — Только мы от своих мужиков никуда не уйдем! Кто их обиходит, кроме нас?

— Верно, Марьюшка! — раздались голоса. — Пропадут они без нас!.. Никуда не уйдем!..

Признаться, Алексей не хотел сейчас заводить разговор об эвакуации, но уж коли его принудили к этому — придется высказать всю правду. И он с обычной прямотой сообщил о том, что на Голодном, Зайцевском, Сарпинском и многих других островах скопилось почти 7000 человек раненых бойцов и мирных жителей, что большинство из них находится в крайне тяжелом положении и, значит, надобно принимать спецмеры по эвакуации.

— Да то нас не касается, родимец, — вступила прачка с седой непокрытой головой, голоногая, с синими вздутыми венами на толстых икрах. — Наши бабы краснооктябрьские и хлебушек пекут в заводской пекарне, и шпионов фашистских на заводе ловят.

— Нет, ты расскажи, Семеновна, как наши девки-комсомолки в гости к немцам хаживали, да как они об них сведения раздобыли самонужнейшие, — вставила женщина с яркими синими глазами и зло сжала губы.

— А как мы всей бабьей артелью по-бурлачьи тягаем ежи стальные к трамвайной остановке — это ведомо тебе, товарищ главный секретарь? — распаляясь, выкрикнула скуластая, востроносая Марьюшка, да еще вальком приударила по бедру: дескать, знай наших!

Возбуждение уже передалось всем женщинам. Они привскакивали, руками размахивали, и плот под ними качался и гнал мелкие, сердитые волнишки по застойной воде затона.

— Но поймите же вы, товарищи! — почти взмолился Алексей. — Есть директива Ставки Верховного главнокомандующего, а она обязывает в двухнедельный срок выселить все гражданское население в тыл, за двадцать пять километров от фронтовой полосы.

— То не про нас, — заявила прачка Семеновна и подбоченилась, голову седую непокрытую горделиво вскинула, взглядом медленным, величавым повела: ни дать ни взять повелительница острова! — То не про нас речь, — возвысила она голос. — Мы не отсиживаемся тут, как другие, а дело делаем. Мы, коли надо, ружья возьмем и вдарим по супостату похлеще вас, мужиков!

— Верно, Семеновна! — вразнобой заголосили прачки. — Завод — наша кровиночка!.. Спокон веку он был кормильцем нашим!.. От него жизнь сытую наживали!.. Так неужто его в обиду дадим, бабоньки?.. Нет, не дадим!.. Здесь родились, здесь и помирать будем!..

Почудилось вдруг Жаркову, будто не валек сжимала востроносая Марья — гранату. И подумал он, что все это бабье строптивое воинство живет верой в победный исход Сталинградской битвы, что выселить женщин с острова — значит, разрушить ту глубинную народную веру.

Баржа, эта почтенная развалина времен бурлачьих, пряталась под навесистыми осокорями.

По гибкому, как хлыстик, трапу Алексей легко вбежал на корму, затем спустился в трюм, в сырой полумрак. И сразу показалось, будто он очутился в перенаселенной коммунальной квартире. Остро пахло подгоревшим луком и кислыми пеленками; за фанерными перегородками и ситцевыми занавесками шипели примуса, плакал ребенок и кто-то храпел; по настланным мосткам сновали женщины в фартуках и мужчины с патронными лентами вокруг пояса и гранатами на боку.

— Алексей Савельич! — внезапно окликнул его кроткий и ласковый голос. — Какими судьбами?..

Дневной свет струился сверху, из трюмного отверстия, и Жарков разглядел лицо Варвары с усталыми тенями под блесткими глазами, ее большую грудь и выпукло-твердый живот.

— Брата небось собрались проведать? — журчал в полумраке ручьисто-ласковый голос. — Так он, Проша, тут отлеживается… Недавно еще ходил на мартены, новичков обучал стрельбе из бронебойки — все, кажись, ничего, а третьего дня занедужил и слег, сердешный.

Варвара раздернула ситцевую занавеску, и Жарков очутился в довольно мрачноватой каморке, хотя в дощатом борту и было прорублено оконце. Здесь на топчане лежал Прохор — седой, как старик, худущий донельзя, с обтаявшим восковым лицом, весь в бинтах, но спокойный и, кажется, примиренный с судьбой, точно перенявший от жены, прозванной Варварой-великомученицей, кроткую терпеливость в страдании.