В течение почти четырех суток войска Юго-Западного фронта вели успешные наступательные бои и продвинулись на 25–50 километров. Казалось, дорога на Харьков была открыта. В трофейные бинокли советские бойцы уже различали в знойной мгле белеющие громады этого почти миллионного украинского города. Требовался, видимо, последний решающий бросок передовых танковых соединений…

Рота, где служил Прохор Жарков, понесла в боях тяжелые потери: погиб лейтенант Серегин, ранены были два командира отделения, неизвестной оставалась судьба фронтового дружка Джантыева. Но сознание собственной невредимости, соединившись с чувством общей победы, смягчало боль утраты. И веруя с самодовольством удачливого человека в то, что с ним и дальше не случится ничего плохого, Прохор уверовал и в благоприятный исход наступления на Харьков, которое, по его немудрящим солдатским прогнозам, конечно же должно было перерасти в громоподобный сокрушающий удар прямехонько по Берлину.

Однако после занятия хутора Ломоватого роте был дан приказ окопаться. Это случилось 19 мая, на восьмой день наступления. К вечеру прибыла походная кухня, наконец-то настигнувшая передовые части, и солдаты, брякая котелками, на ходу выдирая из голенищ алюминиевые ложки, потянулись на вкусный дымок варева.

— Хватит есть в сухомятину, получай горох и говядину! — заученно и лениво, сытым голосом, выкрикивал широколицый повар с плоским завитком волос на потном мясистом лбу.

— А по мне — хоть сухарь грызть, да только чтоб не лезть в землю, как слепому кроту, — мрачно заметил Прохор.

— Нет, братик-солдатик, теперича жирок будем копить, — вставил рябоватый ярославец Панюхин, один из тех забавников-говорунов, какие находятся почти в каждой роте и шуткой-прибауткой развеивают любые солдатские печали. — Теперича, значит, — прибавил он, заранее смеясь своим словам, — по фрицу горохом будем стрелять, и он, окаянный, живо противогаз намордачит.

Рассыпался смешок, еще робкий, неуверенный после долгих, исступленно-хриплых криков в пылу непрерывных атак.

— Ишь, заржали! — сплюнул Прохор. — Обрадовались, жеребцы, что вас в стойла на сытое довольствие поставили. А Харьков — вот он! До него рукой дотянешься, только надо поднатужиться малость.

Широколицый повар, восседая по-царственному на запятках походной кухни, шлепнул в котелок Прохора сгусток каши, затем, в виде добавки, уронил с высоты порцию увесистых фраз.

— Проехал я, братцы, вдоль передовой — везде пехота-матушка в землю зарывается. Отчего бы, думаю, такая оказия? Ан тут один новоприбывший лейтенантик и докладает своему начальству, будто немцы во фланг нам саданули, аккурат из Краматорска… Ей-богу, сам это слышал, братцы! Вот вам крест!

По усвоенной бригадирской привычке повелевать на мартене, Прохор и здесь, во фронтовой обстановке, все чаще, хотя и незаметно для себя, начинал выказывать жажду первенства.

— Слышал, слышал!.. — передразнил он с глубокомысленным видом человека, который знает то, что недоступно другим. — Ты слухами нас не корми заместо компота или киселя, к примеру. А ты лучше-ка мозгами своими зажиревшими пошевеливай! Тогда уразумеешь: повыдохлись мы, передышка нам нужна. Опять же и свежие подкрепления требуются.

— Как и масло твоей каше, горе-повар! — ввернул весельчак Панюхин и, не дождавшись сочувственного смеха, сам захохотал.

Но как бы сейчас ни было весело отдохнувшим, сытно поевшим бойцам, чем бы они сейчас ни занимались в сырых, еще не прогретых щедрым солнышком мая окопах — бритьем или перекручиванием трофейных портянок, сколько бы их, этих бойцов, ни предавалось сейчас, в предвечерние часы непривычного покоя, грустным или отрадным мыслям о доме, о семье, — все равно недобрый слух о где-то случившейся беде уже, подобно судорожно-волнистым кругам от брошенного в ясную воду камня, расходился по ротам и батальонам, по полкам и дивизиям 6-й армии и туманил тревогой свежие, отмытые от копоти и пыли, солдатские лица, пока наконец не превратился в страшное, ужасающее своей устойчивой определенностью слово: «Отрезали!»

В ночь на 20 мая, по приказу Военного совета Юго-Западного фронта, передовые части 6-й армии, под покровом темноты, начали как бы втягивать в себя далеко выброшенные к Харькову стальные щупальца и бесшумно отползать к Барвенковскому выступу. Однако теперь в той стороне, где находились прежние позиции, в казалось бы уже глубоком тылу, мощно и гулко перекатывалась канонада, и орудийные вспышки вырывали из тьмы и лица солдат, и лица генералов, выражавших горестное недоумение: что же такое стряслось там, в соседних армиях, и почему надо без всякого боя отдавать врагу пятьдесят километров отвоеванной земли?..

Роднясь этой общей, почти панической тревогой, ни рядовой Прохор Жарков, ни командующий 6-й армией К. П. Подлас еще толком не знали, что утром 17 мая одиннадцать немецких дивизий из состава армейской группы «Клейст», перейдя в наступление из района Славянск — Краматорск против 9-й и 57-й армий Южного фронта, прорвали нашу оборону мощным таранящим ударом и стали быстро продвигаться на север вдоль левого берега Северского Донца с явной целью выйти во фланг войскам Юго-Западного фронта, чтобы затем рассечь их и соединиться в районе Балаклеи с одновременно наступающей восточнее Харькова 6-й немецкой армией генерала Паулюса.

Но чем дольше солдаты, командиры батальонов и полков, даже генералы 6-й советской армии находились в неведении, тем сильнее в них нагнеталось тревожное предчувствие начавшегося окружения. Это предчувствие скучивало солдат, подобно овцам при надвигающемся степном буране. Несмотря на окрики командиров, пехотинцы шли торопливо-нервным, нестроевым шагом, и всюду раздавался сухой перестук сталкивающихся винтовочных прикладов и сердитый укоризненный говорок ветеранов, перемешанный с ворчанием огрызавшихся новобранцев. Казалось, люди бранятся нарочно, чтобы только заглушить внутренний голос страха и не думать о подстерегающем будущем. Но то незримое, что реяло в душно-черном воздухе, вместе с поднятой ногами невидимой пылью, и что можно было бы назвать духом обреченности, уже забивалось в поры солдатской души.

Рассвет занялся вызывающе-яркий, словно небо успело прокалиться за ночь жарким полыханьем орудийных зарниц и теперь горело сдвоенным усиленным светом. Ночные тени поспешно прятались в балки и рощицы. Из нежно заголубевших озимей вблизи самых обочин доносился бодрый переклик просыпавшихся птиц. И устало бредущие, зевающие и дремлющие прямо на ходу солдаты внимали им то с простодушной радостью людей, вдруг унесенных звонкими трелями с военных дорог в привольный мир детства, то с настороженным удивлением обреченных: да неужели же возможна иная, светлая, беспечальная жизнь в природе, если у них самих так тяжело на душе?..

Но вскоре, в тот самый час, когда солнце, осмелев, выставило золотистый горб из-за холмов и когда первый захлебнувшийся счастьем жаворонок взлетел навстречу первому солнечному лучу, произошло то неминуемое, что все подсознательно ждали и что, однако, всех обезоружило своей смертельной внезапностью. Из-за дальней лесистой балки, со слитно ревущим гулом моторов, выбросились тупо-мордастые, в маскировочных разводах краски, танки с черными могильными крестами. Распялившись на плоской степи, они веерообразными стальными клиньями с ходу врезались в растянувшиеся походные колонны войск и уничтожали все, что ни попадется: обозных лошадей, брошенные пушки, повозки с ранеными, грузовики с боеприпасами, штабные машины, откуда кто-то пытался отдавать команды и стрелял в воздух из пистолетов, но тут же падал, сам в упор расстрелянный…

Нет, не солнце сейчас торжествовало над степью! Черная тень разгрома, подобно грозовой туче, широко накрыла войсковые соединения 6-й советской армии. То, что прежде в ожидании беды еще скучивало, объединяло людей, теперь, когда беда разразилась, начало разобщать их страхом, и каждый уже в отдельности думал о том, как бы именно ему вырваться из этой мясорубки и пробиться на восток — туда, за Северский Донец, за водораздел жизни и смерти.