— Осуждаешь, — утвердился старик и, пыхнув в очередной раз дымом, вдруг заговорил так, будто продолжил прерванное когда-то повествование: — ...а приказ нам в тот день от командования был такой: восстановить мост через Оскол. Тот самый мост, что посередке между Изюмом и Святогорском...

— Ну, покатил дед за синие моря, за высокие горы, — все же вклинился Николай.

Петя Клацан показал ему кулак, проговорил с сердцем:

— Куда тебя заносит сегодня?

И добавил, подсаживаясь поближе к старику:

— Все равно ведь дурака валять, пока не обсохнем.

Старик усмехнулся:

— Добро, поваляем дурака... за синими морями.

Помолчал, вернулся к прерванному повествованию:

— Ну, значит, получили приказ, дождались темноты, подобрались поближе к мосту, залегли в кустах по-над берегом, слушаем...

— Чего слушаете-то? — придвинулся Алеха.

— Дак это... Немца, такое дело, слушаем. Немец на другом берегу засел да и хлобыщет из минометов в нашу сторону. Без прицельности, наугад, но аккуратно по часам: десять минут отсчитает — залп, десять минут отсчитает — залп... Не знаю, как у кого, а у меня все захолодало внутрях: не приходилось еще под минами робить...

Да ведь сколь ни слушай, а начинать надо. Ну, командир наш, Кобзев ему фамилия была, толкует: «Вот что, казаки, — это он для бодрости казаками нас навеличивал, — вот что, казаки, работа у нас шумливая, без стуку не обходится, и потому, думаю, самое время топорами тюкать, когда немец себе уши своими выстрелами заглушает».

И, такое дело, пополз к мосту. И все за ним. А я... лежу. Лежу, будто гора на мне...

— Как это лежишь? — почему-то шепотом спросил Алеха.

— Сробел, стало быть! Первый же раз под мины шел...

Николай, хочешь не хочешь, прислушивался к рассказу старика и сейчас, представив себе, как все поползли, несмотря на обстрел, в ночную неизвестность, возможно, навстречу смерти, — все двинулись, а один спасая шкуру, затаился, — представив это, невольно сжал кулаки.

— Я лично убивал бы таких! — вставил с неожиданным для себя гневом. — Стрелял бы, как предателей!

—  Всё так, — вздохнул, соглашаясь, старик. — А только кто мог углядеть в темноте, что который-то один остался? И на заметку не взяли. Ну, а я полежал, полежал, одолел страх да и пополз следом...

Пробрались под береговой пролет моста, огляделись, начали ладить на откосе деревянные стойки под фермы. Взамен, стало быть, разрушенного устоя. А немец не унимается, все хлобыщет, только осколки дзекают о железо. Долго ли, коротко ли — зацепило двоих наших. Один прямо на руки мне упал. В живот угадало. Вот ведь как!..

Перевязали их, как умели, уложили в сторонке да и дальше вкалывать. Это сказать скоро, а ведь каждую стойку замерь, отпили, подгони, закрепи. Одним словом говоря, обстрел обстрелом, а дело делом...

Этак — до самого почти что рассвету. Изладили все же. Как требовалось. Думаю, без скидки могли себе сказать, как это по-теперешнему говорится, мо-лод-цы! Тут Кобзев шумнул: «Шабаш, казаки, забирай раненых— и в лес!» Эту команду очень даже проворно сполнили, в момент в лесу оказались...

И первым делом — за кисеты: покуда мост ладили, не до курева было. Тем более под минами. Мне тоже страсть как курить хотелось, да ране чем кисет достать, по привычке за поясом пошарил. Пошарил — и обмер: нету топора на месте! Оставил, получалось, под мостом, драпавши на радостях-то в лес. Что пережил тогда, обсказать невозможно...

— Неужто нового не дали бы? — удивился Петя Клацан.

— Отчего не дать? Дали бы, такое дело, а только фабричный топор ни к чему был при тогдашней нашей работе, он перед осколками слабину имел.

— При чем тут осколки?

— А как же! Фронт — он фронт и есть, снаряды, мины рвутся, осколки набиваются в древесину. Ты себе топором машешь, не остерегаешься, вдруг дзень — и половины лезвия нету.

— Фабричный — дзень, а твой заговоренный, что ли?

— Дорогушенька! Мой — собственной поделки, сибирской. Мы в Сибири как топоры ране ладили? Обухи, не стану врать, фабричные пользовали, а вот на лезвия наваривали сталь особой крепости. Приноровились добывать у железнодорожников пружины с вагонных буферов — такую сталь и наваривали, от пружин...

Само собой, уменье требуется — дать такому струменту жизнь, зато изладишь его, он поет. Ежели перекаленный, высоко поет, тенором, а вязкое когда лезвие — баритоном. Для него, для нашего топора, такое дело, осколки тоже вредность имели, но не сравнить: подправишь и опять с ходу вкалываешь, никакого тебе простою. А на фронте у саперов простой — это, считай, подножка своему войску...

Вот какой, стало быть, топор остался под мостом. У кого сердце стерпело бы? Товарищи, понятно, отговаривали, Кобзев тоже отговаривал...

— Отговаривал, уговаривал... — снова вклинился Николай. — Командир должен приказывать!

— Само собой, мог и приказать, такое дело...

Старик пыхнул дымом, бросил окурок в печурку, принялся расправлять над жаром все еще не просохшие портянки.

— Мог приказать, а только у него, я вам скажу, понятие имелось, что обозначает для плотника топор... Да оно и не главное, что не приказал, сам я дурочку свалял: без оружья под мост подался.

— Тоже забыл? — подковырнул Николай.

— Почему забыл? Просто не взял. Думаю, на кой шут лишняя обуза, коли по-быстрому туда-сюда? Обойдусь.

— И что потом? — даже привстал Алеха.

— Дак что? С этого, можно считать, вся медовуха и заварилась...

Там местность на подходах к мосту равнинная, голая из себя, но близ реки берег обрывается — невысокий такой обрывчик, — и под ним, на узкой полоске — она вся илистая, жирная, — растет кустарник. Ивняк или еще что. Тянется вдоль уреза воды до самого почти что моста...

Укрытие, сами понимаете, доброе, мы через те кусты как раз и подбирались давеча к мосту. Ну и сейчас я опять по наторенной этой дорожке подался за топором. Продираюсь, значит, ни о чем таком не думая, окромя топора, вдруг слышу — как бы весла всплескивают в тумане. Перед рассветом от берега до берега туман над рекой завис. Чую, звук в нашу сторону прибивается. Ближе, ближе. Соображаю: ежели лодка, то не фрицы ли чалят? Тут, конечно, матюгнул себя за винтовку с самой верхней полки...

— И задал стрекача? — опять не удержался от подковырки Николай.

— Догадливый ты... А ежели правду, на волоске удержался — не драпанул. Осадил себя думкой, что надо же поглядеть, кого сюда несет и для какой надобности. Не мост ли в прицеле? Ну, схоронился, жду, когда лодка из тумана вынырнет, глянь — она уже по береговой отмели днищем скребет. Шагах, может, в десяти от меня.

К той поре успело малешко развиднеться, и что вижу: на веслах, спиной к берегу — обыкновенный, как ему положено быть, фриц в своей германской каске и с автоматом на шее, а вот на корме — ктой-то непонятный. Все на ем нашенское: знакомая командирская фуражка, командирская, опять же, шинель, знакомая портупея через плечо, кобура с пистолетом на боку...

Покуда пялился на этого оборотня, он вымахнул молчком на берег, молчком отпихнул обратно в туман лодку и пал под кустом. Затаился. И я себя не выказываю, жду, что дале будет. А он все лежит...

Долго так лежал, верно, слушал, не обнаружат ли где себя наши посты...

Я прикидываю: коли таится — значит, чужак, и либо мост наш порушит, либо попытается пробраться к нам в тыл шпионить. Что же, говорю себе, Филипп, настал, видно, твой час сослужить службу Родине — сделать оборотню окорот. Исхитриться как-то, живота не пощадить, а сделать!..

Но с другого боку — как? Он, сами понимаете, оружный, а у меня — голые руки. Пришлось тут шарики-ролики на полную катушку в котелке раскрутить, помозговать как следует...

Ну, вылежался он, успокоился, подался промеж кустов к обрыву. Мне ясно, понятно: подымется наверх — там я его, считай, упустил, надо здесь, в кустарнике, разыграть художественную самодеятельность, какую только что за эти минуты придумал.

До сих пор не пойму — зачем, а было: снял с себя ремень, зажал конец в кулаке, видно, на случай рукопашной, чтоб пряжкой хотя бы вмазать, потом встал в полный рост и не громко так, но явственно окликаю: «Васька, черт, где ты тут, куда подевался? Пошто минное поле не метишь? Вон товарищ командир на берег подались — подорвутся на мине, сыграешь под трибунал!..»