— Кого можете назвать из состава этой группы?

— Были Гришин из Горького, Перепелица из Одессы, Марукович из Белоруссии. Других не помню. В артполку — он был чисто немецкий — нас распределили по одному русскому в каждую батарею...

— Где располагался полк?

— Местоположение полка сначала было в городе Кельце, потом в городах Гливице, Оппельн, Герлиц, Дрезден, Либерец. Я служил в батарее в качестве вспомогательного лица: рыл блиндажи, готовил площадки для орудий, выгружал с машин снаряды, подносил их к орудиям и так далее. За время пребывания у немцев никаких наград не имел. Был контужен от разрыва советского снаряда и находился несколько недель в госпитале под Дрезденом...

— Это все 44-й год?

— Нет, из госпиталя я вышел уже в марте 45-го. А в начале апреля 45-го сбежал из части в районе Рудных гор, переоделся в гражданскую одежду — к этому времени я уже возил ее в рюкзаке — и влился в группу работавших на немцев в Чехословакии советских ребят и девушек, насильственно угнанных из своей страны. Ну, а что было дальше, я рассказывал — там все соответствует...

— Так, понятно, — подвел черту Голиков и поглядел поочередно на Чедуганова и Овсянникова. — Что, двинемся дальше или по этому этапу еще есть вопросы? Как, Борис Абикеевич?

Чедуганов качнул головой и повернулся к Бовину, готовясь задать вопрос, но Бовин опередил его — брызнул слюной в Голикова:

— Теперь-то о каком этапе речь, куда еще дальше двигаться, если и так всего меня наизнанку вывернуть успели? За какими еще призраками гоняться собрались?

— Васи-и-лий Иванович, — проговорил укоризненно Голиков, — призраки — это не по нашей части, нам бы к истине пробиться.

Сделал знак Чедуганову, переключая на него напряжение беседы. Чедуганов сказал:

— Хотя этот вопрос до перерыва уже возникал, считаю необходимым теперь снова, однако-то, вернуться к нему: были ли во время вашей службы у немцев расстрелы и приходилось ли вам в них участвовать?

Бовин непроизвольно поежился, слизнул на губах соль.

— В показаниях Данченко упоминаются такие факты — два таких факта, я их тоже теперь вспомнил. Первый случай — это когда на окраине села Темное была построена батарея или ее часть (точно не знаю, поскольку я в это время дежурил на Н/П, метров за 400 от батареи), и я услышал выстрелы. Были расстреляны Романенко и Семенов — оба из числа советских военнопленных. Их расстреляли за попытку перехода к партизанам.

Второй случай расстрела, при котором я присутствовал, был в маршруте, между Трубчевском и Почепом, в деревне Уручье. Там нас построили, чтобы расстрелять бывшего советского военнопленного Головцова, которого схватили при попытке перехода к партизанам. Нас построили, зачитали приказ, и командир взвода тяги нашей батареи Клибатенко дал команду «Огонь!»

Вся батарея выстрелила, и я в том числе, а Головцов побежал живой. То есть все стреляли мимо. Тогда Клибатенко догнал свою жертву и пристрелил. Он был жестокий каратель, Клибатенко, имел крутой крав, лично руководил рядом расстрелов сослуживцев. Все его боялись, больше, чем немцев. В нем чувствовалась классовая ненависть к Советскому строю...

— У меня больше нет пока вопросов, — сказал Чедуганов Голикову.

— У меня тоже нет, — присоединился Овсянников.

Голиков кивнул тому и другому, сказал:

— В таком случае переходим к следующему этапу, будем надеяться, что он станет последним, — поднял на Бовина глаза. — У нас, Василий Иванович, есть основания не поверить в изложение событий того периода, который начался в вашей жизни в 44-м году, вслед за расформированием в Млаве полка «Десна»...

Бовин, как это уже было незадолго перед тем, стремительно подался вперед:

— Это какие же такие основания?

— Мы их от вас не утаим, можете не сомневаться, но хотелось бы, чтобы вы не ждали, когда мы, что называется, припрем вас к стене...

— Это не в ваших интересах, — вставил Чедуганов.

— Чего теперь говорить о моих интересах, когда все вверх тормашками летит.

— Вверх тормашками летит неправда, которая, как вы сами говорите, мучила вас всю жизнь, — сказал Овсянников и, достав из папки написанное Бовиным «Признание», зачитал вслух: — «В действиях своей молодости глубоко раскаиваюсь, мучительно переживал, но не хватало мужества их официально обнародовать». Теперь у вас появилась такая возможность — наконец-то освободиться от этого груза.

Бовин поглядел на него затравленно, перевел взгляд на Голикова, потом на Чедуганова, просипел севшим на мель баритоном:

— Лихо у вас дело поставлено: трое на одного.

— Не трое на одного, — возразил Голиков, — а правда против неправды, один на один. Но мы ушли в сторону: что же было в действительности после Млавы?

— Хорошо, я все расскажу, я действительно устал от неправды, все расскажу, а там что будет, то и будет. Сам не понимаю, зачем после Млавы надо было мне придумывать про отправку на Восточный фронт. На самом деле нас в Млаве погрузили в феврале или в начале марта сорок четвертого года в вагоны и отправили вовсе не на восток, а в западном направлении...

— Весь полк или только вашу батарею?

— Нет, я говорю о батарее. Правда, в нее добавили еще людей из другой батареи этого же 621-го артдивизиона. Ехали долго, так как железнодорожные центры Германии были тоже разрушены и завалены от бомбежек. Через несколько дней прибыли в город Аахен — это крайний запад Германии. Да я уже называл его в своем признании...

— Там, где писали про работу в хозяйстве у бауэра?

— Да, про бауэра мне было легко придумать, поскольку за время пребывания в Аахене я хорошо изучил окрестности и знал, что в хозяйствах немецких крестьян батрачат русские парни и девушки...

— Так, понятно. Продолжайте.

— В Аахене нас сначала поместили в школу, где мы прошли карантин, потом перевели в стандартную казарму. Здесь велась строевая подготовка, изучалась матчасть орудий...

— Вы не оговорились: велась строевая подготовка?

— Именно, да. Не знаю, зачем это делалось, но так было. Когда нас поселили в казарме, меня определили денщиком к унтер-офицеру Утцу, я получал ему паек, ходил на городской рынок за свежими продуктами. Пропуск давался разовый, на несколько часов...

— Так, понятно. Эти детали можно опустить. Скажите, во время службы у немцев вам доводилось сочинять стихи?

— Стихи? — Бовин скользнул языком по белому налету на губах. — Ну, какие же там могли быть стихи? Постоянно точила мысль, что ты в стане врагов твоего народа. До стихов ли было!

— Нам тоже так представлялось, что вроде бы не до того, но тут обнаружился один ваш стихотворный автограф...

— Н-не помню, чтобы занимался этим. Можно взглянуть?

Голиков повернулся к Чедуганову.

— Это можно, однако-то, — кивнул тот.

Прошел к столу, порылся в овсянниковской папке, извлек тронутый желтизной фотоотпечаток в половину почтовой открытки — с него глядел молодой щеголь, гладкий, сытый, с пышной, обихоженной шевелюрой, в сером пиджаке в крупную полоску, с цветастым кашне на шее.

Показал снимок Бовину.

— Узнаете?

— Для родных фотографировался, в Случевск потом отправил. Там взяли?

Чедуганов вместо ответа повернул фотографию обратной стороной, прочитал вслух надпись:

Бовин сидел, огрузнув над столиком, прикрыв ладонью глаза, точно свет зимнего серого дня слепил его. В наступившей тишине стала слышна степенная поступь настенных часов.