— Группу «Бис».

      — Да, их. Слушает их, короче, и начинает мне рассказывать, что она с ними записывает музыкальный альбом, что она у них солистка, что она с ними в Москве там концерты даёт. Подкуривает там, походу, или чё. Ёбнутая, короче.

      И снова заржал, я молча уставился в пол, а Витька так аккуратно спросил его:

      — Так она же, вроде, болеет, нет?

      — Да болеет вроде, хуй её знает, — ответил Антоха. — Ты её тоже видел, да?

      Он посмотрел на меня и сказал:

      — Это ведь она на рубежах живёт? К ней тогда ходили?

      Я кивнул.

      — Да, видел. Ну так, совсем немножко, через дверь.

      Антон опять ткнул его локтем и спросил с улыбкой:

      — Скажи, ёбнутая, да?

      А Витя ничего не ответил, смотрел на меня, нахмурившись, косился в сторону смеющегося Антона и, судя по его виду, всё хотел сменить тему разговора.

      Пока они разговаривали, я мечтательно наблюдал за Витькой, за тем, как он сидел весь такой важный, красивый на фоне печки в своём белом пушистом свитере, как милый добрый котёнок, размахивал руками, что-то объяснял моему брату, громко смеялся, демонстрируя свои ямочки и яркую улыбку. Я вдруг опомнился, перестал на него так явно пялиться и опасливо осмотрелся, не заметил ли кто.

      На кухне уже суетилась тётя Наташа, всё что-то готовила, хлопотала, дядя Вова ей помогал, бабушки дома не было, а остальная наша родня должна была прийти к столу часа через два. Обещали человек пятнадцать, не меньше.

      — И чего вас там, в кадетке, сильно гоняют? — спросил Антоха Витьку, он так широко улыбался, так наслаждался беседой с ним, я аж заревновал.

      — Да так, есть немного, — скромно ответил он. — Не армия, конечно, но забот хватает.

      И понеслись эти бесконечные Антохины истории про армию, про «медсестру с вот такими вот сиськами», про то, как они там чуть на гранате с товарищем не подорвались, про то, как на тракторе ездили. Слушал я это и думал, а чем он вообще там весь год в этой своей армии, в десантуре, занимался? Звучало всё так, будто бы очень даже весело проводил время, всяко веселее, чем я в Америке. А Витька всё это слушал, заливался смехом, поглядывал на меня, мол, ну что, Тёмыч, смешно же, да? Да, наверно, смешно, наверно, я просто не понимал. Да и не слушал. А не помешало бы, глядишь, я бы, может, и нашёл бы общий язык со своей же роднёй за все эти годы.

      Антон, как и многие, всю жизнь хотел меня наставить на «истинный путь», хотел, чтобы я начал заниматься спортом, турниками там всякими, футболом, боксом, таскал меня с собой на поле у речки гонять мяч, истории свои какие-то о «жизни суровой» рассказывал, прикалывался надо мной, иногда немного жёстко, но зато так смешно.

      Как-то раз, когда мне было лет шесть, я зашёл в сарай, где Антон обычно спал летом, и пожаловался ему, что увидел с утра в кровати двухвостку или уховёртку и сильно так перепугался. Он сначала посмеялся, потом начал меня пугать, что она могла заползти в мозги, а я тогда уже читал всякие энциклопедии про насекомых, и мой больной юный разум представлял, как это существо откладывало у меня в мозгу яйца, забравшись в него через ухо.

      И вдруг Антон посмотрел на меня исподлобья, нахмурил брови и сказал:

      — Артём, а Антона здесь нет. Есть только я. Двухвостка.

      Как же я тогда перепугался. А он ещё так убедительно всё это отыгрывал. Я его стал расспрашивать, ну, точнее не его, а двухвостку, мол, а как вы так в головы залезаете, размножаетесь, овладеваете мозгом своей жертвы? И ведь сидел и во всё это верил, маленький идиот. Стоило отдать Антохе должное, у него и мускул на лице не дрогнул: играл порабощённого членистоногой тварью зомби очень и очень убедительно, рассказывал от лица двухвостки про их цикл жизни, про план захватить человечество.

      Но он, конечно, будучи сыном дяди Вовы, чересчур патриотичного бывшего десантника, уж очень любил говорить об армии, о войне, смаковал эти свои рассказы, весь смысл жизни, по крайней мере, для мужчины, сводил к тому, что надо было если не умереть на войне, то хотя бы отдать какой-то эфемерный долг родине, иначе всё, иначе не человек ты был. И когда мне было десять лет и я в очередной раз приехал на пару недель в деревню, мой разум тогда, помню, настолько был отравлен этими его опасными гитлерюгендскими идеями, что я после этого деревенского отдыха чуть ли не вернулся домой совершенно другим человеком. Ей-богу, он так мне там промыл мозги своей идеологией, что я по возвращении в город чуть ли не просил родителей отдать меня в кадетскую школу.

      Он по-настоящему, без всяких приукрашиваний, заразил меня этой идеей стать воином, вечно за что-то бороться, искать врага, воевать, отправляться сломя голову на поле боя, если нужно, отдавать за родину жизнь, не бояться умереть, ведь я мужик, идти в армию, полностью осознавая риски, опять же, что меня там могли убить и что в этом не было ничего зазорного.

      — Тёмыч, ты ещё жизни не знаешь, мелкий ещё, — говорил он мне.

      А я его спрашивал своим писклявым голоском:

      — А что это значит? Как жизнь узнать?

      — Вырастешь – поймёшь. Меня будешь слушаться – узнаешь. На кладбище со мной ночью пойдёшь ящериц ловить?

      А кладбище у нас было минутах в десяти ходьбы от дома, никогда я там ночью не был, а вот днём очень любил там прытких ящериц ловить в сухой траве. Я тогда немного замялся, а потом подумал, а почему бы и нет, я же буду не один, с Антохой пойду, на велике с ним сзади поеду, можно и ящериц половить. Глупый был тогда, совсем не знал, что ночью-то ящерицы спят в своих норах, ведь солнце уходит, незачем на холодную поверхность выбираться.

      — Да, пойду, — ответил я ему тогда.

      Он посмеялся и пообещал, что мы с ним часов в десять вечера, когда совсем стемнеет, поедем на велосипеде на кладбище.