— Мне почему-то кажется, что с Аль Пачино его отец точно разок в жизни виделся. На каких-нибудь тусовках. Фиг его знает.

      И тут он как раз достал из коробки кассету «Лицо со шрамом» с надорванным верхним уголком, такая она была вся затёртая, засмотренная до дыр и изъеденная беспощадным временем. Витя с кассетой в руках глянул на меня, поиграл бровями, будто предлагал мне посмотреть с ним этот фильм, я выхватил её у него из рук и отложил в сторонку, не хотел, чтобы сегодня хоть что-то напоминало мне о той грустной американской зиме.

      Витька вдруг так обрадовался, вцепился в кассету с мультяшным рыжим зверьком на обложке, весь прямо светился от счастья.

      — Ух, блин! «Чокнутый»!

      И как запел заглавную песню из этого мультика дурацким мультяшным голосом:

      — Жил на белом свете в нарисованной стране зверь-чародей, полный идей, не чета тебе и мне! Ты мой зверь-чародей, да?

      Потрепал меня по голове, а сам въелся глазами в эту кассету и мечтательно произнёс:

      — Да, помню, каждый день смотрел. Блин, вот ты на кого похож, точно! На Чокнутого.

      И я не упустил возможности опять блеснуть своими бесполезными знаниями:

      — Знаешь, кстати, что этот мультик изначально планировали сделать по мотивам «Кто подставил кролика Роджера»?

      — Как это?

      — Ну сам посмотри. Тоже ушастый зверь, коп-детектив, мультяшки и их город. Лос-Анджелес.

      — Блин, точно.

      — И тебе он в детстве нравился?

      — Да. Очень. Каждый день смотрел.

      — А Кролик Роджер не нравился?

      — Ну так. Не очень.

      — Какой ты странный.

      И хоть мы с ним отвлеклись ненадолго этими кассетами, голова моя была забита мыслями о моём годе по обмену. Я любил иногда вот так повспоминать Лэйквью с теплом и добротой, этот маленький, уютный, как бы сказали русские классики, уездный городок в Северной Калифорнии, в часе езды от Сакраменто, крохотное, затерянное среди гигантских секвой местечко, столица золотых холмов на сотни миль вокруг, прибежище ещё не выветрившегося духа Дикого Запада, с салунами и вереницами грязных баров вдоль центральной улицы.

      Тот год стал для меня самым самостоятельным временем в моей жизни, я видел в нём возможность пожить подальше от семьи, от мамы, бабушки с дедом, справиться без их помощи, чтобы никто не бегал за мной со слюнявчиком. Думал, раз уж в армию я, скорее всего, не пойду по состоянию здоровья, то в Америке за этот самостоятельный год взрослой жизни хоть чему-то научусь. Конечно, сравнивать год тягот в армии, даже в такой разгильдяйской и бесполезной, как в России, с годом по обмену в США было в какой-то степени кощунственно и неправильно, но я всё равно умудрялся проводить какие-то параллели – вдали от дома, один, никакой родни, знакомых, целый год, психологическая нагрузка, разве что в моём случае, в отличие от армии, никто не орал на меня с утра до ночи, не заставлял драить туалеты и бегать по несколько километров в день. И этот год стал пиком моей самостоятельности, моей взрослости, моего мужества и самоотверженности.

      Витька встал с кровати, громко потянулся и спросил меня:

      — А чего ты всё на родню свою гонишь? Нормальный мужик дядя Вова. И тётя Наташа хорошая. И Антоха адекватный.

      Я слегка замялся и тихо пробубнил:

      — Да. Адекватный.

      — Чего-то мне не договариваешь, да?

      — Нет. Давай, пошли, с готовкой им там поможем. Потом с кассетами будем сидеть.

       Витька сразу же нашёл общий язык с моей роднёй, особенно с Антохой. Они с ним чуть ли не с первого рукопожатия стали болтать о спорте, Антон уж очень любил бокс по телику смотреть, про армию говорили, про кадетскую школу, про машины всякие, карбюраторы, карданные валы, или что там в этих машинах было, я понятия не имел, никогда ими не интересовался. Ну машина и машина. Ездит и ладно, что ещё нужно? Чего там обсуждать можно было?

      Витька при моей родне будто заигрался в обычного дворового парня, опять всплыли его какие-то уличные хулиганистые замашки, зазвенел борзый говор, изменился лексикон, снова то тут, то там проскакивал мат. Словно этот его образ, его эта вторая личность, которую он от меня прятал, захватывала его каждый раз, когда перед кем-то нужно было казаться самым обыкновенным парнем, не репликантом. Или же это всё-таки и была его натура, а образ он придумывал специально для меня? Так я в этом не разобрался, слишком естественно он смотрелся в обеих этих ролях.

      Мы сидели втроём на кухне, я, Витька и Антоха, ждали, пока закипит старый ржавый чайник на плите, согревались огоньком газовой конфорки.

      Антоха посмеялся с очередной Витькиной шутки про армию и спросил меня:

      — Чё, Тёмыч, ты ещё с этой ебанутой общаешься?

      И я заметил, как Витька посмотрел на него ошарашенно, а потом уставился на меня, не понимая, о ком же шла речь.

      Я виновато опустил голову и тихо так пробубнил:

      — Да. Общаюсь.

      Антоха засмеялся, как бабуин, стал себя хлопать по ноге, тыкал Витьку локтем и сказал:

      — Не, ну ты прикинь, я к ним как-то пришёл, а там в гостях эта, как её… Ну как её зовут?

      — Дина, — сказал я.

      — Да, да, Дина. Слышь, да, Витёк? Ходит, короче, по комнате туда-сюда, слушает музыку, этих, ну, пидорков тех… Бля, ну, Тёмыч?