Я безнадёжно заплутал в панельных лабиринтах ноябрьского тумана. Проходил мимо разноцветных облупленных островков детских площадок, мимо холодных скелетов железных скамеек и вросших в сырую землю мусорных баков. Недалеко отсюда, на самой краюшке района пышная застройка частного сектора сливалась в нежном поцелуе с городским бетоном, с зигзагами наших серых кварталов, с их монолитными и несокрушимыми стенами.
Под ногами искрилось решето влажного асфальта в переливах причудливой палитры огней спального района. С осторожностью я старался не наступить в эти вездесущие слякотные моря холодных чёрных луж, в этот мерзотнейший коктейль из опавших листьев, рыхлого льда и уличной грязи. А вокруг лишь пугающее молчание застывших во времени машин, и их плачущие грязными слезами талого снега глаза лобовых стёкол.
Смотрят, плачут, тают, грустят. Чего им ещё делать?
Иногда мой путь лежал через глухой и молчаливый Натановский переулок, затерянный во дворах крепких сталинских пятиэтажек. В октябре здесь больно красиво. Земля застилается сверкающим в каплях дождя жёлто-оранжевым бархатом опавших листьев, воздух пышни́тся городской сыростью и осенней тишиной.
И сейчас красиво, хоть и ноябрь уже.
В этот час за высоким острым забором обычно заканчивались занятия у ребят в кадетской школе. Шумные голоса их смолкали, а у меня на карте города появлялось ещё одно местечко, где можно было забыться в своих мыслях и остаться наедине.
Я всё смотрел на эту их школу, на жёлтое обшарпанное здание дореволюционных времён, на потрескавшиеся от жестокого времени колонны, и всё думал, а смог бы я так же? Вот, как они, по пять дней в неделю, жить вдали от дома, сбивать ноги в марше, носиться по полигону в любую погоду, воспитывать в себе какую-то дисциплину и порядок?
Нет, наверно, не смог бы.
Опять изодранное одеяло тоски и разочарования накрывало колючим своим полотном. Не всем же кадетами становиться, в самом деле? Кто-то же должен и на моём месте быть, отыгрывать роль доходяги и надоедливого школьного клоуна. Рука отцепилась от холодного ржавого забора, а ноги побрели дальше. Кадетская школа осталось далеко позади.
Натановский переулок.
Весной здесь вместо подснежников всходят шприцы и пустые бутылки. Сплошная тишина и ноябрьская прохлада. Не сильно морозно ещё, но и не тепло ни в коем случае. Сопли в носу растаяли, нос часто шмыгал. Глупое такое чувство на душе, как будто идёшь по улице и рыдаешь над чем-то на виду у прохожих. Ещё бы не зарыдать, от таких-то видов.
Сухая развалина футбольной коробки раскинулась в самом сердце пустынного двора. Давно уже этот ржавый сетчатый забор не бряцал от случайного попадания мячом, не слышало это изношенное покрытие счастливых мальчишеских криков и радостных победных воплей. Всё поле было усеяно почерневшими сигаретными бычками, то тут, то там валялись и мерцали пластиковым изумрудом смятые пивные бутылки. Помойка родная, верхнекамская.
В Америке такого не было, сердце щемило грузной тоской.
Я уверенно двигался в сторону киностудии, ботинки шлёпали по рыхлому первому снегу. А голову всё эта кадетская школа не отпускала. Я уже начал ловить себя на мысли, что всякий раз проходил мимо неё, чтобы лишний раз потравить себе душу в сладостном бреду глупых размышлений. Просто так, скучно ведь живётся.
А вот всё-таки, что было бы, если бы я там учился? Не в школе в своей самой обыкновенной, а там, среди них? Потом резко одёргивал себя, думал: какая тебе школа с военным уклоном, Артём? Ты в обычной-то кое-как учишься, вон на домашнее обучение два года назад убежал, иди себе спокойно, считай сигаретные бычки и дохлых ворон, там как раз парочка оттаяла после вчерашнего снегопада.
Артериоспазм – штука мерзкая, гнусная.
Косорукие врачи доставали меня из маминого живота во время кесарева сечения, что-то там мне в шее сильно передавили, а мне теперь мучайся всю жизнь. Ходил как больной Паркинсоном старик, то руки, то шея дрожали, как у алкаша, ей-богу.
А мне прямо так с детства и говорили. Бегали мы во дворе с ребятами, бросали цуефа, чинга-чи, ладошка замирала, изображая то ножницы, то бумагу. А у самого рука дрожит, да так, что слепой заметит.
— А чё у тебя, как у алкаша, руки трясутся?
И потом начинали смеяться. А я и не обижался, думал, ну трясутся и трясутся, наверное, от слабости какой-нибудь, домой поесть ещё не забегал. Но это в первый раз. А потом уже стало надоедать. Руки трясутся, пальцы дрожат, как у алкоголика, как у наркомана, — в десятый раз это слышать уже было неловко и даже больно. И шея ещё так по-дурацки дёргалась, когда волновался, к доске выходил или на линейке в актовом зале речь какую-то задвигал. Зрителей и толпы нисколечко не боюсь, но сам стою и понимаю, что голова моя ходит ходуном, как у тупорылой игрушки-собачки в машине на бардачке.
И то ли никто этого особо не замечал, то ли ребята в нашем возрасте уже про такие вещи вслух не говорят, алкашом не дразнятся, понимают, что болезнь какая-то. И всё бы ничего, мелкое такое, косметическое, можно сказать, неудобство, жить мне это никак не мешало. Да, со второго класса по совету врача не хожу на физкультуру, но чего я там не видел? Не мог даже разок подтянуться, руки соскальзывали с турника, как бесполезные клешни из автомата с игрушками.
В девятом классе дежурили в столовой с Сёмкой и ещё парочкой ребят из нашего ближайшего круга недобитых задротов, всё ржали, как кони, разыгрывали в сотый раз сцену ужина из фильма «Очень страшное кино-2», веселили собравшихся одноклассников. Повариха на нас орала, брызгала слюнями, по́том и топлёным жиром с плиты. А мне всё казалось, что я своё кривляние компенсировал качественной работой в столовой и ответственным подходом к обязанностям. Взял штук десять тарелок, а они такие тяжёлые, зараза, и зашагал уверенно к столу. А у самого, чувствую, мышцы в руках бешено дёргаются, то тут, то там. Сам даже не понял, как вся стопка полетела на пол, как выскользнула из культей, а один осколок отскочил так, что Сёме чуть щёку не распорол
Повариха раздосадовано хлопнула по железному столу и прикрикнула:
— Ёпрст! Ну, пижон, молодец!
