Два часа и сто километров спустя мы вышли из машины, и моему взору открылись деревенские улицы, что совсем недавно были по-осеннему серые и унылые, сплошь накрытые белым снегом, и солнце переливалось в этом снегу ослепительным блеском. Диковинный морозный узор лёг на окна бабушкиного уютного домика. Кусты в огороде, летом пышные и зелёные, сейчас окаменели в инее, радовали глаз, словно хрупкие ледяные фигуры. Я вдохнул обжигающий морозный воздух и почувствовал, как лёгкий ветерок поднимался и пощипывал уши и лицо. Посмотрел на Витьку, увидел, как он стоял в стороне, скрестив руки и тоже задумчиво глядел куда-то вдаль.

      Пушистые нежные снежинки плавно кружились в воздухе и садились на нас, словно сама погода одаривала нас робкими холодными поцелуями. Мороз был такой приятный, но такой колючий. Словно весна, полная любви и романтики, эта зима наполняла мою грудь каким-то неведомым волнующим чувством. Повсюду яркость, живость, бодрящая свежесть и бесконечная белая гладь, аж до самого горизонта. Так легко дышалось и так было спокойно на душе, особенно рядом с ним, хотелось невольно улыбаться и восхищаться этим таким простым, с детства знакомым, но оттого ещё более прекрасным пейзажем.

      — Ты в этой деревне ящериц в детстве ловил? — спросил меня Витька.

      — Да. Классно было.

      — Так пошли половим?

      — Спят они зимой.

      — А то я не знаю. Умник. Стоишь тут, приколов не понимаешь.

      Я дышал, дышал и всё не мог надышаться, деревенский морозный воздух своей ледяной дланью разрубил те самые невидимые цепи городского мрака и тоски, что сковывали мою грудь. Тёмно-зелёные ветки маленьких и высоких ёлок спали под тяжёлыми шапками белого снега, я засмотрелся на одну такую ёлку и вдруг заметил, как сорвалась одна такая белая шапка с самой вершины дерева и рассыпалась лёгкой серебряной пылью, а потом ещё долго колыхалась, словно освободившись от тяжести этого пышного снега. А над деревенскими улочками между рядами спящих домов белыми кружевными арками под тяжестью инея согнулись стволы высоких берёз.

      — Нравится? — я спросил его.

      — Да. Красиво тут у вас. Спасибо, что позвал.

      Я так сильно хотел его обнять в тот момент, но не мог этого сделать из-за родственников неподалёку, просто стоял рядом с ним и продолжал играть роль его друга.

      Он вдруг спросил меня:

      — А у вас тут баня-то есть?

      Я пожал плечами.

      — Вроде всё ещё есть. Я последний раз туда в детстве ходил. Не очень люблю всё это дело. А что?

      Он так ехидно улыбнулся и еле слышно сказал:

      — Да нет, просто спросил.

      Воздух был такой сухой, такой тонкий, пронзительный и жгучий, что мне хотелось съёжиться в комочек, спрятать морду в капюшоне и не высовываться до самой весны. По берёзовым веткам скользили солнечные лучи, осыпали их холодным блеском алмазных огней. Ветер снова затих, и снег, словно благодать, начал большими клочьями кротко спускаться на землю.

      Нам с Витькой предстало волшебное зрелище – бесконечное пространство вокруг, один сплошной снежный поток, как будто разверзлись небеса, рассыпались снежным пухом и наполнили воздух каким-то движением и умиротворённой суетой. А этот пряный аппетитный аромат горящей древесины, домашних печей, что согревали своим теплом жителей деревни, от него у меня аж слюнки потекли. Как же я давно здесь не был, и какой же всё-таки хорошей это было идеей выбраться сюда с ним. Спасибо маме.

      Дом у нашей бабушки был совсем уж маленький и скромный, всего одна большая светлая комната с диваном, подтопкой, кроватью и старым советским трюмо. Телевизор стоял на ещё дореволюционных времён комоде и показывал всего три самых первых канала. Выбирай, что хочешь – новости, сельский час или Поле Чудес, ни в чём себе не отказывай. Мне этот домик всегда казался уютным, таким простым, родным, с аккуратно сложенными стопкой подушками на кровати, накрытыми кружевным покрывалом, с кучей старых чёрно-белых фотографий моих прабабок, прадедов и других родственников, которых я никогда не знал, а на полу лежал аляпистый бордовый ковёр с колхозными расписными узорами.

      Несколько человек обычно спали в этой комнате, кто на диване, кто на кровати, кто за печкой, кто-то в сенях, кто в тёплом сарае, а нам с Витькой тётя Наташа предложила лечь на веранде, на старой скрипучей панцирной кровати. И я был этому очень рад, ведь веранда казалась мне одним из самых уютных мест в этом доме. Там мы с ним могли бы закрыть дверь изнутри, и никто бы нам не помешал. Шума, конечно, будет много, кровать скрипела при каждом шорохе, но что поделаешь.

      Мы с ним скрипнули деревянной дверью с огромными щелями между досками, наступили на хрустящие листья высохшей герани и защёлкнули шпингалет. И воздух был такой аппетитный, наполненный сладкой пряностью закатанных на зиму банок, такой прохладный, но по-своему тёплый, с ароматом старой советской мебели и выцветших клеёнок. А в конце вытянутой комнаты стояла высоченная железная кровать, красная, облупленная, с мягкой периной, пышными подушками, а на стене висел бархатный гобелен с оленями в лесу. Я подошёл к холодному окну, потёр рукой и ничего, кроме непроглядного инея, не увидел.

      — Ну вот, считай, у нас своя комната, — обрадовался Витька, бросил спортивную сумку с нашими вещами на кровать, отчего она жалобно заскрипела. — А, понятно. Спать будем громко, значит, да?

      Я засмущался и сказал:

      — Тут уж от тебя зависит.

      Мы с ним так долго ехали в эту деревню, так соскучились по друг дружке за эти два часа, он подошёл сзади, обнял меня своими холодными руками, спокойно и расслабленно вздохнул мне прямо над ухом и положил мне голову на плечо. Я весь заёрзал, заулыбался, стал тереться волосами об его ледяные руки, а сам поглядывал на старый выпуклый телевизор на советском комоде.

      — Блин, точно, — вдруг сказал я и подлетел к этому телевизору. — Тут у бабушки куча старых кассет где-то лежит. Какие-то ещё мои, какие-то родственники свезли за все эти годы.