Я совсем обнаглел и расстегнул молнию на его куртке, под ней был пушистый белый вязаный свитер, такой милый, и смотрелся он так необычно, особенно после его повседневного сурового военного наряда, в котором я привык его видеть. Я положил ему руку на грудь, почувствовал тепло этого, согретого жаром его тела, свитера, стал гладить его, словно пытался этот свитер разорвать и добраться до нежной кожи, что обтягивала тугие мышцы. Он вдруг обхватил моё лицо и стал целовать меня прямо в шею, аккуратно так, чтобы не оставить следов, знал ведь, что мы сейчас поедем к моим родственникам. А я в тот сладостный миг закинул голову, закрыл глаза и предался этой волшебной неге, ощущая каждый его невесомый поцелуй на своей шее, словно божественное ангельское прикосновение, наслаждался моментом, когда он аккуратно хватал своими губами кусочек моей кожи и легонько оттягивал его, вызывая у меня неконтролируемый приступ мурашек. Я чувствовал на своём лице его сильные грубые и шершавые руки, его здоровенные крепкие ладони, уставшие от долгих тренировок, и осознавал, что этими самыми ладонями, своим главным оружием, он умудрялся дарить мне всю эту ласку и сладостную радость.

      — Всё, всё, хватит, чего это с тобой? — он сказал мне и очень аккуратно оттащил от себя, чтобы посмотреть мне в глаза.

      Я удивлённо спросил его:

      — Как это что? Не виделись недели две почти. Ну ты даёшь.

      — Извини, что не виделись, — он сказал негромко. — Репетиции эти. Подготовка к Новому Году, все прямо с ума сходят. К нам ещё в школу губернатор приезжает, никто не знает когда, поэтому драим каждый день.

      — Просто не пропадай так больше, ладно? Или хотя бы рассказывай почаще, что там у тебя происходит.

      — А что так? — спросил он меня с хитрецой в голосе.

      — А то я переживаю.

      Мы ещё с ним постояли в коридоре в давящей тишине, я всё никак не мог насладиться этим моментом, всеми силами желал оттянуть неизбежный его конец.

      Витя похлопал меня по плечу, и сказал:

      — Ладно, заяц, пора уже. А то ещё без нас уедут.

      И вот мы с ним сидели в большущей машине на заднем сиденье, за рулём был мой дядя Вова, а в переднем пассажирском кресле тётя Наташа. Они ездили в город по делам, закупить продуктов, мяса для шашлыка повкусней и подешевле, оставили своего сына Антона с его женой в деревне, заехали по пути за нами, и вот я уже смотрел в окно и наблюдал, как пролетали стройные ряды белых деревьев, как они сливались в одно сплошное снежное месиво вместе с бескрайним полотнищем полей и линией горизонта.

      Иногда вдалеке я мог разглядеть реденькие полувымершие деревеньки, ржавые водяные вышки, тянущиеся на километры ЛЭПы. Иногда мы проезжали мимо ферм, мимо старых, убогих, разворованных местными особо предприимчивыми ребятами сараев. В машине вдруг пахнуло свежим навозом, отчего мы все поморщились. Розовато-голубая акварель разливалась по небосводу, делала этот пейзаж каким-то особенно холодным и безжизненным, хоть и придавала ему едва уловимые нотки мечтательной романтичности. Щекой я прислонился к холоду безжизненного стекла и словно почувствовал, насколько обжигающе ледяным был этот вид, все эти поля, небо, спящие под снежным одеялом лесопосадки.

      Дядя Вова был особенно рад знакомству с Витькой, он ведь сам был человек военный, служил в десанте и очень, просто неимоверно, в каких-то совершенно больных масштабах этим гордился. В боевых подвигах и горячих точках, насколько мне известно, замечен он не был, был он таким большим и круглым, что едва ли помещался в кресле водителя, а я всё думал и гадал, а как же он выглядел в молодости, неужели когда-то был подтянутым и стройным? Не мог же он в таком виде служить в десанте и справляться со всеми нагрузками?

      Суровый мурманский мужик, ВДВ-шник, любитель выпить: всё моё детство он заражал меня ароматным ядом бешеного милитаризма и нездоровой любовью ко всему армейскому и военному, заставляя меня подсознательно думать, что я и человеком не смел считаться, если не сходил на войну или хотя бы в армию, не говоря уже о том, чтобы называть себя мужиком.

      Дядя Вова всю жизнь казался мне таким стереотипным, клишированным и даже немного мультяшным персонажем, тем самым русским мужиком-воякой, который напивался по поводу и без, орал во всю глотку про величие России, про свои боевые подвиги, про ВДВ, и, конечно же, придерживался философии, согласно которой мальчишка мог «короноваться» мужчиной исключительно после армии или боевого опыта, прямо как в какой-нибудь древней Спарте.

      Не служил? Не мужик.

      Не сидел? Не мужик.

      Баба? Не мужик!

      Поэтому каждый раз, когда я видел в кино каких-то уж слишком однобоких стереотипных персонажей, о которых критики нелестно отзывались ввиду их плоскости, я лишь недовольно цокал и закатывал глаза, потому что в моей собственной жизни таких вот персонажей было навалом и поверить в их реальность мне не составляло никакого труда.

      Тётя Наташа же была совершенно другой, тихой, милой, интеллигентной женщиной, учительницей русского языка и литературы, и я всю жизнь удивлялся, что же именно её тянуло к такому воинственному варвару, как дядя Вова? Наверное, всё сводилось к банальному притяжению противоположностей, но кто же его знает, что там у них были за отношения? Может быть, самая настоящая любовь? Я даже не видел ни разу, чтобы они целовались или обнимались хотя бы, всё как-то общались словами, не говорили друг другу никаких любезностей.

      Мы почти всю дорогу молчали, как вдруг дядя Вова громко зарычал на всю машину:

      — Витёк, из автомата стрелять умеешь?

      — Умею, — смущённо ответил он.

      — Калаш за сколько собираешь?

      — Тридцать-сорок секунд. Могу двадцать пять, если отрепетировать как следует.

      А дядя Вова одобрительно закивал и с гордостью в глазах посмотрел на него через зеркало заднего вида:

      — Молоток. Молоток. С Антохой моим познакомишься, будет вам, о чём поболтать.