— Здесь постой, ладно? — Витька сказал мне, а сам пошёл дальше и остановился у алтаря с какой-то высоченной иконой, у какого-то мужика с бородой и книжкой в руках.

      А я наблюдал за ним, как он сначала постоял перед иконой, посмотрел наверх, лику прямо в глаза, смиренно опустил голову и перекрестился несколько раз. Может, он хотел замолить наш с ним так называемый грех, которому мы поддались прошлым вечером, не в силах до конца принять себя и простить за всё это, чувствуя тугую вину? Или же молился за хворающую маму, что более логично. Но, насколько мне было известно, алтарь со свечами за здравие и иконой великомученика Пантелеймона был совсем в другой стороне. Что же он там делал? Так я и не узнал и решил даже не спрашивать.

      — Всё, пойдём, — он сказал мне, стал весь такой довольный, немного даже радостный.

      Я решил поддержать его затею зайти в церковь и сказал:

      — Ты не хочешь за здравие поставить? Маме.

      Витя кивнул и посмотрел как раз в сторону алтаря с образом Пантелеймона.

      — Там это рублей двести стоит, наверно. У меня только на автобус с собой есть, — он ответил негромко. — В другой раз, ладно?

      — Да перестань, ты чего.

      Мы подошли с ним к лавке, и я купил ему свечку повыше и потолще, я в них особо не разбирался, позволил Витьке самому выбрать.

      Он написал в записке имя своей матери и уже хотел было свернуть, а потом вдруг задумался, опять развернул бумажку возле стойки и спросил меня:

      — Ты не против будешь? Если я… тоже впишу?

      Я лишь пожал плечами. Пусть делает, как считает нужным, ему виднее. И он вписал в бумажку ещё несколько имён. Там было и моё имя, и Елена, видимо, моя мама, и его отец там был, племянник Рома, его сестра Таня. Всех вписал. Он посмотрел на меня, словно ожидая какого-то одобрения, а я пытался всем видом показать ему, что он всё делал правильно. Он отошёл от меня и бросил записку в ящик, потом поставил свечку и снова перекрестился у подножия иконы.

      — Вить? — я спросил его шёпотом.

      — М?

      — Покажи, пожалуйста, ещё разок, как там это правильно делать?

      Я сложил вместе три пальца и показал ему.

      Он вдруг заулыбался и переспросил меня:

      — Креститься, что ли?

      — Да.

      Он встал рядышком, покосился на меня и начал очень-очень аккуратно и медленно, чтобы я за ним поспевал, креститься. А я за ним повторял.

      — А кланяться обязательно? — я прошептал ему.

      — Как хочешь. Нехристь ушастая.

      После церкви мы с ним дошли до кадетской школы и остановились неподалёку от КПП со шлагбаумом. Жёлтое колонное здание пряталось за рощицей полысевших высоких деревьев, выглядело так мрачно и угрюмо, источало какую-то едва уловимую тюремную энергию. Мне даже не хотелось отпускать туда Витю, не должен он был проводить там столько времени, а иногда и вовсе оставаться на ночь. Но потом я посмотрел на ребят в кадетской форме, что носились по территории школы, послушал их радостный звонкий смех, увидел их задор беззаботного мальчишеского детства, и мрачные мысли меня вмиг отпустили. Это был ещё один уголок его мира, того самого мира, который сделал Витю таким, каким я его так сильно полюбил.

      — Давай, заяц. Увидимся ещё, — сказал он мне еле слышно.

      Так захотелось его обнять, хотя бы просто по-дружески, по-братски. Но чтобы лишний раз не смущать его перед ребятами, просто пожал ему руку, полный желания испытать с ним на прощание хоть какой-то физический контакт.

      Я сказал ему:

      — Не пропадай, ладно?

      Витя радостно засмеялся, поправил пушистую шапку и ответил мне:

      — Да куда я от тебя денусь?

      И побежал в сторону КПП, а я стоял и смотрел ему вслед, хотел убедиться, что он спокойно доберётся до школы. Не успел он зайти на территорию, как тут же к нему подлетели ребята, с громкими хлопками стали жать ему руку, засмеялись, и я со спокойной душой двинулся в сторону своей школы.

      Случилось именно то, чего я боялся, из-за чего я так не хотел прогуливать с ним уроки. Добравшись до школы, я вдруг понял, что совсем не хотел туда идти. На душе у меня бушевал ураган самых разных чувств, и тащить этот ураган в серую давящую атмосферу учёбы мне совсем не хотелось.

      Надо же, прогулял уроки всего один день, а уже так себя разбаловал. Позвонил учительнице, сказал, что плохо себя чувствую и не приду, а сам всё поглядывал на окно, вдруг она выглянет и меня увидит, какая же идиотская получится ситуация. Развернулся и пошёл домой под звонкий смех ребят из младших классов, что собирались на лыжню. Совсем не понимал, чего именно мне хотелось в тот момент, но на поверхность всплывало желание просто закрыться дома, отмотать плёнку вчерашних событий, посмаковать эти прекрасные воспоминания, немного даже пострадать в однёху, без никого, чтобы никто не мешал.

      Я вернулся в мамину квартиру, снова меня поприветствовал Джимми. Больше никого, мама уже ушла на работу. Я оставил куртку на вешалке в коридоре и прошёл в свою комнату. В комнату, залитую ярким утренним солнечным светом. Уши сдавливала тишина, я посмотрел на всю эту безжизненную пустоту и почувствовал, как леденящая рука отчаяния схватила меня прямо за кадык и изо всех сил стала выжимать из меня слёзы. А я особо и не сопротивлялся.

      Сел на заправленный диван, провёл по нему рукой, можно сказать, погладил, вспоминая всё, что было прошлым вечером, этой ночью и этим холодным утром. Вспоминал, как совсем недавно, несколько часов назад, мы с ним лежали в темноте и нежились в объятиях друг друга в томительном ожидании школы, как он гладил меня по щеке, смотрел на меня и дышал прямо в лицо своим сладким дыханием. В те мгновения мне эгоистично казалось, что пушистый снегопад этим утром был только для нас, в это время тихой радости и неспешных глубоких золотых мыслей. А сейчас всего этого не было, всё куда-то улетучилось, хотя, казалось бы, всё та же комната, тот же диван, комплект постельного белья, аккуратно сложенный, лежал на стуле. Я вышел на балкон с наивной надеждой, что хоть где-то ещё остался запах его сигарет.