И принюхался. И ничего. Лишь сухой мороз и декабрьский ветер, обжигавший мои щёки.

      И на душе стало так тоскливо и мрачно, как никогда в жизни не было. На секунду даже подумалось, что не стоило нам проводить вчера вместе целый день, целый вечер, всю ночь, чтобы так сильно не печалиться и не терзать свою душу ядом сожаления и тщетными попытками вернуть всё как было. Не было его в квартире, и всё тут, и ничего с этим не поделаешь. Я открыл шкаф и достал оттуда свою старую футболку, что дал ему вчера поносить. И, к моему счастью, на ней оставался лёгкий шлейф его запаха, его одеколона, пены для бритья, сигаретного дыма, всего понемногу. Прекрасно понимая всю клинику этих своих действий, я зарылся мордой в его футболку и утопил себя в упоительном аромате. И в голове вдруг молниями сверкнули картинки прошлой ночи и нашего с ним утра, отчего я уже не смог сдержаться и обронил первую слезинку. Снова подумал, насколько же это было странно, сидеть здесь, у мамы в квартире, на нашем с ним диване, и плакать оттого, что он ушёл. И ведь даже не насовсем ушёл, а просто в школу ушёл. Ещё же вернётся. Вернётся ведь? Не мог не вернуться. Я же тогда пропаду. Душой подохну.

      Впервые в жизни я наконец-то почувствовал то, что, как мне казалось, чувствовала мама, когда восемь лет назад умер отец. Она тогда сидела и плакала, вот здесь вот, прямо на этом диване. А я играл со своими динозаврами и не понимал, чего она так расстроилась из-за какого-то мужика? Подумаешь, умер бывший муж, её знакомый. Да она ведь с ним даже времени-то много не проводила, чего было так навзрыд убиваться? В браке они были меньше полугода, родился я, начались эти скандалы, его алкогольные проблемы. Неужто столь крохотного промежутка времени ей хватило, чтобы испытать к человеку такие чувства?

      Да.

      Если уж я был готов убиваться по Витьке, проведя с ним всего одну волшебную ночь, то чего было говорить об их отношениях, которые длились несколько лет? Знал бы я тогда, что Егор был моим отцом, я бы, наверно, прочувствовал всю ситуацию получше. Но нет же, мне никто не говорил. А догадаться самому в десятилетнем возрасте о таких вещах было трудно, особенно когда от меня это скрывали, а развод у них случился, когда мне и годика не было.

      Как-то в прошлом году я в очередной раз посмотрел «Назад в будущее» и углубился в мысли о родителях, об их прошлом, о том, что они из себя представляли, когда были моего возраста. Стал шарить в старых отцовских фотографиях и других его вещах, которые остались у мамы. Парень он был, конечно, симпатичный, слегка кудрявый, такой же, как я, светловолосый, и уши у него были нормальных размеров, вроде. Такой весь пижон, шестнадцатилетний сердцеед местного медколледжа, один на целую женскую ораву будущих медсестёр и врачей. Там-то, в медколледже, они с моей мамой и познакомились. Женились только через несколько лет, наверное, ждали совершеннолетия. Мама всегда о нём так мечтательно отзывалась, с таким восторгом, восхищением и душевной теплотой рассказывала о нём. Прямо как я о Вите.

      Среди старых папиных вещей я нашёл его письма на ветхих пожелтевших листках бумаги из советских тетрадок. Лет семь ему тогда было, ну, максимум, девять. А уже умел писать, да ещё и так грамотно излагать свои мысли, я прям удивился, особенно учитывая, что в нашей школе некоторые ребята и вовсе до четвёртого класса читали по слогам. Писал он эти письма своей матери, моей бабушке, Лидии Валерьевне. Мне не было доподлинно известно, что там за такие отношения между ними были, но мама всё сводила к простому вульгарному рассказу о том, как бабушка бегала по мужикам, всё искала любовь, совершенно наплевав на сына, и часто сбагривала его своей матери. Грустно это всё было читать. В этих письмах он обращался к ней по имени и отчеству, прямо так и писал, «Уважаемая Лидия Валерьевна!» Я, когда первый раз их прочитал, даже не понял, о ком шла речь, думал, может, он учительнице их своей писал или ещё кому? Нет же, бабушка это была моя. Его мама.

      Он ей писал, как замечательно проводил время в детском лагере в Баку, как купался в море, про пышные пальмы ей писал, про то, как загорал на солнце, как нашёл новых друзей. А на обороте оставил ей рисунок, цветочки разные, солнце в самому углу, как это обычно бывало у детей. И во всех письмах он называл её Лидия Валерьевна. Ни одно из них не начиналось со слова «мама». Да и вообще, вспоминая сейчас их содержание, я не припомню, чтобы это слово вообще где-либо фигурировало.

      После колледжа отец работал на скорой, бабушка Лида рассказывала, что он очень много курил, иногда по две пачки в день. Рассказывала, что иногда придёт весь такой загруженный, с тяжёлым взглядом, попросит её налить стопку, она его спрашивает, мол, что случилось, а он ей, «У нас мужчина сегодня ушёл.» Умер, то есть.

      И всё это он через себя пропускал, наверно, как и остальные работники скорой. Потом что-то у него там не задалось, то ли зарплата была маленькая, то ли работа уж слишком тяжёлая. И устроился работать в Верхнекамский Государственный Музей реставратором корабельных моделей. Я видел эти модели у него дома, в музее их видел, до сих пор там стояли. Корабли-фрегаты самых разных размеров и масштабов, самой разной степени детализации, собранные из клея и дерева, такие элегантные, изящные, натуральные. Настоящее творчество, не иначе. Мне все говорили, что я, мол, по его стопам пошёл и тоже ударился в искусство, фильмы свои дурацкие снимал, писаниной занимался. Но у меня язык не поворачивался сравнивать мои психоделические авангардные кинокартины и книжонки с его величественными моделями кораблей.

      Потом они с мамой поженились, и у них появился я. И там вдруг началось что-то, мне до сих пор не понятное. Мама, бабушка и дедушка рассказывали одну и ту же историю, как у отца поехала крыша, как он начал бухать, как не в себя, в приступе белой горячки орал на мать, что я, мол, демон, бесёнок, которого нужно срочно было заткнуть. Мама пришла тёмной дождливой ночью со мной на руках домой к бабушке с дедом, и после этого их отношениям настал конец. Дед его тогда чуть не убил, по крайней мере, так мне рассказывали. А я с годами пытался понять, почему же отец вдруг стал таким, что же у него такого произошло, какие такие завихрения в голове?

      Пару лет назад наведался в его мастерскую в музее, где ещё работали его коллеги и хорошие друзья. Старик Филимон поделился со мной случаем, когда отец пришёл на работу и втихаря незаметно от всех бегал к своей куртке на вешалке, доставал оттуда маленькую бутылку водки, делал пару глотков, а потом возвращался к работе. И так целый день.

      Филимон ему тогда сказал:

      — Что ж ты делаешь-то, Егорка, убьёт ведь это тебя?

      А он не слушал.

      И в две тысячи седьмом году, в январе, прямо в крещение, его не стало.