Он вошёл в комнату, увидел меня и так улыбнулся, будто всю ночь ждал, пока я проснусь. Я уставился на него в тусклом уличном свете, смотрел, как тени на его лице играли свой импровизированный театр.

      Витька прошептал:

      — Ты чего не спишь, а? Пять утра ещё только.

      — А ты сам чего не спишь? — я так же тихо ответил ему. — Я думал, ты ушёл.

      Он усмехнулся над моей глупостью и на диван ко мне лёг. Повернулся на бок и своим носом моего носа коснулся. Комната наполнилась сигаретным дымом, и я незаметно вдохнул поглубже, чтобы распробовать запах.

      — Куда я без тебя-то пойду? — он шепнул мне. — Договорились же вместе в школу. Спи ещё, два часа есть.

      — Я не хочу, — ответил я и схватил его холодную крепкую ладонь. — Ты хорошо спал?

      Он молча кивнул.

      — А ты? — он спросил меня.

      — Я тоже.

      — Я не храпел?

      — Совсем немножко.

      — Серьёзно? Ничего себе, — удивился Витька. — А я думал, что не храплю. Мне никто никогда не говорил. Извини, если мешал спать.

      Я хотел ему тогда сказать: Витя, знал бы ты, как я был в тот момент счастлив, что ты лежал здесь рядом со мной, гладил меня по щеке, провёл со мной целую ночь в моём гнёздышке, что никакой дурацкий храп ни в жизни не мог затмить значимость и прекрасность пережитых мною впечатлений. Но я на такое был не способен, мог лишь мямлить, бубнить и что-то там несвязно произносить каждый раз, делая заказ в какой-нибудь забегаловке, заставляя кассира переспрашивать меня по два раза, что именно я имел в виду. Вместо этого я промолчал и робко поцеловал его уже согретую руку.

      — Полежим так до семи? — я предложил ему.

      — Давай. Если не уснём.

      Я накрыл его нашим одеялом, на миг коснулся его холодного живота и постарался подпереть покрывалом все щели, чтобы ни с какой стороны его не продувало, пусть согреется. Он смотрел на эти мои проявления заботы и по-доброму улыбался, может быть, искренне был тронут, а может, просто умилялся моей неуклюжести. Провалялись мы с ним так на диване до семи утра, как и планировали. Лежали, смотрели друг на друга, краем глаза наблюдая, как за окном просыпались дома, как не спеша рассеивались невесомые сумерки.

      Витя ушёл в ванную, а я стал заправлять нашу кровать и складывать диван. Снова сделал его одиноким и безжизненным, таким никчёмным и бессмысленным. Я отодвинул кусочек занавески и выглянул в окно, наблюдал, как очень так легонько возбуждённо порозовел краешек неба, как свет уличных фонарей пронзал просыпавшиеся девятиэтажные лабиринты и провожал взглядом спешивших на работу заводчан. Глаз не мог оторвать от этой утренней безмятежной пустоты. Везде пустота. И лишь одинокий автобус под окнами мчался в никуда по снежной реке. Ещё один чудесный декабрьский вечер стал воспоминанием.

      Пока Витька отжимался в комнате и боксировал с воздухом, я пошёл на кухню сделать нам бутербродов с чаем. Поставил чайник, порезал сыр, колбасу, хлеб, а сам очаровался мыслью, что готовил завтрак не для себя, а для нас с ним. Снова это фантомное чувство нашего с Витькой семейного очага жгучими когтями вцепилось в самое сердце. Не было никакой семьи, он просто гостил у меня. Сейчас поедим, разойдёмся по школам, и этим вечером я снова засну один в своей комнате в бабушкиной квартире.

      Витя похвалил моё, если так можно выразиться, блюдо и потрепал меня по голове, словно говорил мне: ну, вот, Тёмка, можешь ведь хоть что-то, когда захочешь. Мама ещё спала, обычно просыпалась не раньше девяти, я надеялся, что мы своим шумом её не беспокоили. На пару минут из её комнаты вывалился сонный Джимми, пописал на пелёнку в коридоре и убежал обратно. Витя тихонечко засмеялся, да и я тоже вместе с ним.

      Я немного задержался и заставил его подождать меня у подъезда. Мороз сегодня разошёлся какой-то прямо лютый, с самого утра. Паутина лысых деревьев поросла белёсой ватой, что изредка пушистыми невесомыми каплями осыпалась то на землю, то на прохожих. Я вдохнул обжигающий морозный воздух и только сейчас понял, что наступила самая настоящая зима. Русская, суровая, но такая по-своему обаятельная и уютная зима, без которой мне было так тоскливо весь тот год в Калифорнии. После этого я стал любить и ценить её ещё сильнее, заступался за это чудесное время года каждый раз, когда слышал, как кто-то о нём плохо отзывался. Мол, дураки, вы не знаете, о чём говорите, я жил без нашей зимы, тосковал по ней, я знаю, как без неё может быть больно на душе.

      Почти всю дорогу до школы мы с ним шли молча, ни о чём особо не говорили. Разве что о погоде, про уроки, ерунду всякую обсуждали. Всё самое сокровенное я утопил глубоко в себе и боялся вытащить наружу, чтобы, не дай бог, не спугнуть Витьку тёмными уголками своей души, в которой так и роились самые безумные чувства. По пути мы прошли мимо небольшой, единственной в нашем районе белокаменной церкви Иоанна Кронштадтского. Витька вдруг остановился, нахмурился и с любопытством посмотрел на церковный двор.

      — Погодь, — сказал он мне. — Ну-ка, айда зайдём.

      Это его предложение меня тогда немного ошарашило. Времени до школы у нас ещё было навалом, поэтому я согласился. Витька перекрестился перед входом, склонил голову, сделал всё так правильно, как моя мама или бабушка. А я не стал, не особо во всё это верил, да и не знал даже, с какой руки и на какую сторону креститься надо было. Православная версия христианства мне была не совсем по душе, я предпочитал что-то более простое, более американское, баптистскую церковь, например, без мрачных икон с тревожным сюжетом, золотых куполов и прочей мишуры.

      Витя очень осторожно зашагал по главному залу храма. Его тёмно-зелёный пятнистый силуэт затерялся среди пёстрого золота и бесконечных умиротворённых ликов, он всё внимательно разглядывал, как турист, и медленно стянул с головы свою пушистую шапку со звездой. Меня тут же задушил запах свечек и ладана, сразу вдруг вспомнилось, как с самого детства от всего этого воротило. Этот аромат вместе с пугавшими мою юную психику иконами с изображениями людских мучений, Иисуса, крови, адских тварей был такой крохотной вишенкой на торте из всех тех причин, почему меня так отталкивало от всех этих учений и догматов.