Хулиган в камуфляжном пятнистом кителе. Вытащил меня сегодня из дома и подарил мне всё это, всю эту палитру впечатлений, которых, мне в жизни так не хватало. Открыл для меня такие простые, но совершенно новые вещи.
Радиотелескоп этот.
Я даже и не знал, что в паре десятков метров надо мной был такой захватывающий вид, представить даже не мог, что наша городская окраина не такая уж и бесконечная. Стоило только взглянуть под другим углом.
Горячий чай приятно грел руку, снежинки ложились на кружку и превращались в слёзы. Скатывались вниз, по ладони. Метель перед нами лениво рассеивалась, оранжево-розовая морозная акварель разливалась по небесному мольберту.
— Часто ты здесь лазаешь? — я спросил Витьку.
— Бывает. Иногда один приду, иногда с Олегом, со Стасяном, ещё с кем. Тихо здесь. Так… Как это сказать-то… — он задумался, пытаясь подобрать нужное слово.
— Умиротворённо, что ли? — предположил я.
— Точно, да. Умиротворённо здесь.
Я нагло плюхнулся ему на плечо. Не глядя, почувствовал, как он улыбнулся. Он приобнял меня крепко своей сильной рукой в дырявой вязаной перчатке и прижал к себе. Сверху на меня сыпались остатки метели, а во рту ещё теплился тёплый лимонный привкус.
Он спросил меня:
— Чего сидишь, молчишь? М? Тёмчанский.
— Как ты меня назвал? — я выбрался из объятий и посмотрел на него. — Тёмчанский?
— Да, — Витька заулыбался. — Тёмчанский. Тёмчик. Тимошка.
— Какой я тебе Тимошка? Тимошка – это вообще какое-то другое имя, к Артёму даже не относится.
— Ладно, не ворчи. Согрелся маленько?
— Согрелся. Спасибо.
Я запрокинул голову и дурашливо посмотрел на него снизу вверх.
— И чего? — он спросил меня. — Чего смотришь лежишь?
— Нельзя, что ли?
— Нет, нельзя. Давай, глаза закрывай.
— Зачем?
— Закрывай, кому говорят?
Он дотронулся холодными пальцами до моих ресниц. Я послушался и закрыл глаза.
Так и знал, что в губы меня поцелует. Сильнее чая обжёг меня кипятком. И мороз уже был не такой морозный, и спина уже в мурашках не ёжилась.
Я открыл глаза и прошептал:
— Вить?
— М?
— А тебе хорошо?
Он ещё шире заулыбался и ответил мне:
— Да, Тём, хорошо. Думал, я что-то другое отвечу?
Витька пощупал мой нос и распереживался:
— Ба, ты посмотри, весь задубел! Шарф прямо до глаз натяни, ты чего уж?
Я нехотя полез под куртку, чуть расстегнул замок на груди и достал оттуда кусочек тёплого вязаного шарфа.
— Давай, давай, — командовал Витька. — Надевай.
Сам выхватил у меня шарф и натянул мне его до самых глаз.
— Во, молоток, — он похвалил меня.
— А сам чего? — голос мой прозвучал по-дурацки, будто у меня кляп во рту.
— А ты за меня не переживай. Я закалённый. Меня вон, — он достал из кармана пачку сигарет. — Курево греет. А тебя не греет. Понял?
Я снова закрыл глаза. Витька опять надо мной нагнулся. Намордник с меня стянул и в губы поцеловал. Долго целовал, ласково, томно. Легонько за щёку меня держал, будто боялся выронить. Лицо приятно тонуло в его жгучем дыхании, в лёгком коктейле дезодоранта и сигаретного дыма. Двухдневная щетина колола щёки и подбородок, лицо кривилось улыбкой.
— И чего ты лыбишься? — он спросил меня, и сам же заулыбался.
— Щетиной меня щекочешь.
— А у тебя чего? Где? Хорошо больно бреешься, да?
Я провёл рукой по своему подбородку:
— Да у меня особо не растёт.
— Пора бы уже. Надо, чтобы росло.
Вдвоём с ним сидели. Одни. На крыше шестнадцатиэтажного дома, в буквальном смысле над облаками, в нашем холодном снежном раю.
— Сейчас бы гитару сюда, спеть тебе, — Витька сказал мечтательно.
— Пальцы задубеют, — съязвил я. — Помнишь серию Тома и Джерри, где к Джерри приезжает его дядя-ковбой, который на гитаре играет? Усатый такой, в шляпе, глаз не видать. Такую непонятную песню поёт, не разобрать ни черта.
Он засмеялся:
— Погоди, погоди. Что-то помню. Он ещё всю серию усы у Тома дёргает, чтобы струну заменить, а они у него лопаются всё время?
— Да. Помнишь?
