— Нет. Просто не курю.
Он сделал очередную затяжку и похвалил меня:
— Молодец. Помрёшь здоровеньким.
Я стоял позади него в сторонке, можно сказать, забился в угол у мусорного бака, всё любовался его силуэтом на фоне промзоны. Завороженно смотрел на его широкую спину на фоне иссохших веников кустов, что росли по краям парковки.
Уродливое здание заводского училища. По всей его кирпичной морде рассыпалось акне молчаливых, застывших до лета кондиционеров. Ржавые металлические ограждения палисадника утопали в первых водянистых сугробах, где-то в сторонке виднелись чёрные паутинки голых деревьев на морозном чёрно-синем небесном полотнище.
Промзона. Старая, гнилая, скорбная. Всем своим видом заражала меня душевной коррозией, заставляла съёживаться и безнадёжно искать глазами хоть что-то красивое. Витька, например. Его статный образ на фоне далёких бетонных серых вертикалей, что испарялись за линией горизонта. Сигарета, зажатая между мозолистыми пальцами, его грузный хмурый взгляд, от которого при всей его мрачности веяло непонятным теплом и уютом.
Клубок дыма полетел от него в мою сторону, свежесть прохладного ноябрьского воздуха вдруг подохла. Витька заметил, как я весь поморщился и заулыбался.
— Извини, ветер, — он сказал монотонно. — А чего ты тут стоишь куревом дышишь? Тоже ведь вредно.
И хотелось ему ответить, что, мол, я уже собирался уходить, а потом мне подумалось, что это прозвучит как дурацкое и нелепое оправдание. А действительно, чего это я стою тут и балдею на морозе непонятно отчего? Дым его, что ли, так понравился?
Дед всю жизнь тоже курил, тоже от него дымом воняло. Постоянно бегал то на балкон через мою комнату, то в ванную, когда на улице было совсем зябко, и повсюду меня обволакивал этот вездесущий табачный смрад. И вроде все мужики на студии, да и бухгалтер Алёна, курили, но вот именно сегодня, именно в тот момент, от дыма его сигареты поймалась незримая нотка моего детства, самых счастливых и беззаботных лет моей жизни. И с чего бы это? Те же сигареты, что и мой дед курит? Я ведь в них даже не разбираюсь.
— Просто так не курю, — тихо вырвалось у меня, ноги нервно затоптались на месте. — Чего ты меня, заставлять что ли будешь?
— Да больно мне надо, — усмехнулся Витёк. — Хочешь - кури, не хочешь - не кури.
В тёплых объятиях мягкого рыжего света фонарных столбов было уютно, он будто нас грел своим теплом и защищал от колючего ветра. Редкие невесомые снежинки спускались с неба, оседали у Витька на лице и таяли от теплоты его кожи. Ноябрьский жгучий бриз развылся над ухом и освободил мою голову от адекватных мыслей, оставил в ней лишь бессмысленную лёгкость и вакуум, наполнил её кайфом приятной близости.
Нет.
Чего это я? Домой идти надо, а не морду греть под уличными фонарями.
Я потихоньку зашагал вниз по ступенькам и ради приличия помахал Витьку. Даже оглядываться не стал, больно надо ещё. А он стоял у перил, провожал меня взглядом и как-то загадочно улыбался.
— Пока, Артём, — он бросил в мою сторону и замолк.
Взял и небрежно швырнул бычок в журчащий мокрый асфальт в переливах уличных фонарей. По имени меня зачем-то назвал. Так это прозвучало неестественно и спонтанно. Кто ж по имени-то людей просто так называет? Лишний раз мне хотел напомнить, как меня зовут? А то я сам как будто не помню.
Дурной он какой-то, совсем им там, видимо, мозги отшибают в их кадетской школе на переулке Натановском.
Не пойду туда больше.
***
Иногда по Моторострою страшно гулять, а иногда нет. Когда как. Не подгадаешь. По наитию как-то.
Забрелось мне за гаражи. Среди них петлял остаток моей дороги домой. Летом как-то шёл мимо этой помойки всё на ту же студию, а рядом с мусорным баком на земле валялась отрубленная коровья голова. Чуть в обморок тогда не упал. А передо мной женщина шла с ребёнком, по телефону разговаривала. Увидела свесившийся язык, открытые, застывшие в предсмертном ужасе глаза, выдавила своё небрежное «хоспаде», и спокойно обошла сие зрелище.
— Да, Люб, прикинь, иду сейчас мимо мусорки, там коровья башка лежит! Вообще уже, с ума сойти.
Так прямо и сказала, и дальше потопала.
За обшарпанным углом старой хрущёвки начинался мой двор. Тихий, родной, тёмный, страшный. Спокойно здесь. Кто только не живёт у нас тут на Молодёжной: и алкаши всякие, и маргиналы, рабочие с завода, учителя, бизнесмены местного рыночного разлива, всяких хватает. А двор всё равно у нас тихий и дружелюбный, сколько я себя помню. Поскорей бы домой, в нашу родную тёплую пятиэтажку, к бабушке и дедушке, забиться в свою комнату и забыть об этом дне.
Хотел к маме зайти в соседний дом, проведать её, да поленился, подумал, чего буду лишний раз ей надоедать? Мог ведь и у неё остаться, тоже в своей комнате, хоть и старой. Переехать к бабушке с дедом было самым разумным моим решением. После года по обмену в Соединённых Штатах я стал ценить личную свободу, возможность не отчитываться, куда и как надолго я ухожу и с кем. Мама любила такое поспрашивать, как и любая другая. А бабушка с дедушкой — не сказать, что им было прям совсем наплевать, они тоже переживали и приглядывали за мной, но так сильно не контролировали, что я очень ценил. Я однажды взял в охапку свою коллекцию игр, фильмов, коробку с фигурками всякими разными, сорвал со стены любимые постеры и переехал к бабушке с дедом. Никто особо и не сопротивлялся.
— Артёмчик, покушай, я там котлетки с пюре сделала, сынок? — бабушка крикнула мне с кухни.
— Я поел, бабуль, — я ответил ей и поставил мокрые ботинки в уголок на старый половичок. — Завтра, может быть.
— Опять шаурму свою трескали там? — она всё не успокаивалась.
