— Вить? — я прошептал. — Чего это, а?

      — Тихо! — он ответил мне шёпотом и положил руку мне на плечо. — Там вон, видишь?

      — Где? Чего вижу? Куда смотреть?

      — Вон там вон. Сидит. Видишь, нет?

      — Да кто сидит, Вить, ну?

      И резко как заорёт на весь лес:

      — Мосол!

      Схватил меня за плечи и стал натрясывать, мир вокруг завертелся, сердце давно уже будто и не билось. Умерло.

      — Витя, блин! — крикнул я и тяжело задышал. — Чуть не убил ведь меня, а!

      Он смеялся, ржал надо мной, хохотал. За живот хватался, весь красный, на месте стоять не мог, скрючился весь.

      — Ой, не могу, — сказал Витька и вытер слезу с правого глаза. — Весело с тобой будет, Тёмыч, ой, весело. Пошли давай.

***

      Уютный частный сектор в районе Проспекта Победы. Рядом Кимжи.

      Добрались, наконец.

      Разноцветные пёстрые крыши, ароматный дымок из печей. Пышные ковры заснеженных просёлочных дорожек загадочно петляли в одноэтажных кварталах. Давно я не бывал в деревне, так соскучился по этим пушистым белым крышам аккуратных домиков, истосковался по уродливым ржавым червякам газовых труб, что арками проносились у меня над головой в этом посёлочном урбанистическом раю. Давно не видел нелепых сугробов вперемешку с тёмно-коричневыми комьями из месива снега и песка, не проходил под сводами бетонных фонарных столбов, которые мы в детстве называли «чёртовы ворота», не слышал этот по-странному уютный бессмысленный лай собак вдали.

      — Я в детстве хотел в частном секторе жить, — я сказал Витьке.

      — Это как это так? Ты уже нас городской мальчик.

      — Да мы с бабушкой к её подруге всё время ходили, к тёте Любе. А она жила в частном секторе, там у неё и дом свой, и банька. Кругом куры, козы, деревенская жизнь вовсю. А всё равно вроде бы в городе, если надо и в кино можно съездить, и в торговый центр.

      Каких домов только не было. У кого из дерева, у кого из кирпича, кто побогаче, кто победнее. И у всех гаражные ворота железные – у кого красные, у кого ядовито-зелёные. Заканчивалась одна секция красивого узорчатого забора из белого кирпича и начиналась другая, совсем в ином стиле, железная, неровная и такая неряшливая, потом и она заканчивалась и уступала дорогу новым, ещё более страшным и кривым зигзагам ограждений, которые будто соревновались между собой в уродстве и нелепости.

      Мы с ним дошли до аккуратного трёхэтажного дома из бежевого и красного кирпича, утыканного кондиционерами и спутниковыми тарелками. Витька встал у подъезда, поставил рюкзак на скамейку и закурил.

      Вечерело уже.

      Небо раскрасилось алыми закатными красками, распушило пёрышки тяжёлых серых облаков и нежно касалось линии горизонта где-то вдали в дыму растопленных бань. Ветер носился по снежной пустыне среди деревянных одноэтажных барханов, мрачно свистел и обсыпал моё лицо белым холодным песком. Я поморщился и вопросительно глянул на Витьку.

      — Пойдём, что ли? — я спросил его.

      — Пошли.

      Он не стал докуривать сигарету, видел, что я уже весь задубел. Выкинул её в мусорку и первым меня впустил в тепло своего подъезда.

***

      Дверь за спиной захлопнулась. Тусклая одинокая квартира.

      Я разулся. Витька утащил нашу с ним мокрющую насквозь обувь сушиться на батарею в ванной и велел мне раздеваться и ставить чайник на кухне. Я застыл в коридоре как вкопанный, утонул в пустынном уюте, в нежном свете одинокого светильника, стал разглядывать свою красную от мороза морду в грустном унылом зеркале на стене. Пошлёпал пальцами в мокрых носках по ровному белому линолеуму и съёжился от неприятного холодного ощущения в ногах.

      — Ты чего залип? — послышался голос из ванной. — Иди, говорю, на кухню, чайник ставь.

      Я влетел в кухню, налил воды в старый ржавый чайник и поставил его на плиту.

      — И штаны снимай, пусть посушатся, — крикнул Витька.

      Он дал мне какие-то свои старые домашние трико, я в них весь утонул, он ведь выше, пришлось их до пупка натянуть и подвернуть разок.

      Мы сидели на кухне, хлюпали горячим чаем, грелись в домашнем уюте, чавкали медовым тортом, который он купил специально к моему визиту, и слушали тихую барабанную дробь рассыпчатого снега, что настырно бился в окно. Я сидел и разглядывал украдкой его безжизненную кухню, пустой бежевый гарнитур, редкое убранство, одинокую бутылку только что открытого моющего средства на сверкающей металлической раковине, совсем новую и чуть ли не сияющую от чистоты плиту.

      Вроде чисто, очень даже всё аккуратно, а всё равно на душе такое неприятное впечатление, как будто сидишь в хирургическом кабинете, будто в этой квартире никто и не жил, а Витька её снял на сутки буквально перед нашей с ним встречей.

      — И ты здесь живёшь один, да? — я спросил и громко хлюпнул чаем.

      — Да, один.

      — А как так получилось вообще? Ты в одиннадцатом классе, а уже один живёшь, в своей квартире. И меня ещё мажором называешь.

      Витька махнул рукой и случайно брякнул железной ложкой об краешек блюдечка с куском торта: