Витька заулыбался и схватил фотографию. На меня посмотрел, потом опять на снимок, всё сравнивал, вертел в руках.

      — Уши тогда уже вон какие были, — он шепнул мне и засмеялся. — Ещё что-нибудь есть из садика? Ну, из тех времён?

      — Альбомы есть, но я не знаю даже. Ты же сюда не за этим пришёл?

      Он поставил снимок на полку и спросил:

      — А зачем я, по-твоему, к тебе пришёл?

      — Я… Я не знаю. Не фотографии же разглядывать?

      — Тащи давай.

      Я достал ему из ящика под телевизором три старых толстых фотоальбома. Он плюхнулся на диван и сочно захрустел высохшей потрескавшейся плёнкой. Лежал на животе и с интересом перелистывал переливающиеся в свете торшера страницы.

      — Чего стоишь? — Витька спросил. — Ложись рядом, показывай, рассказывай. Я ж ничего не пойму.

      — Тебе правда интересно? — я осторожно поинтересовался, лёг на диван и задел его плечом.

      — Ну а чего ещё делать?

      — Просто это так странно. Ты пришёл ко мне. Ночью. А мы тут лежим, смотрим фотки в альбоме. Как в той серии Счастливы вместе, где к Светке приехал испанец Карлос. И он на неё совсем не обращал внимания, стал ей кучу своих альбомов показывать. А потом ещё достал гитару, запел, а она ему такая, «Карлос, это очень мило, но, может, ты уже отложишь гитару и немного побренчишь на мне?»

      Я смущённо засмеялся в кулак, а Витька непонимающе посмотрел на меня и аккуратно спросил:

      — Вот так ты обо мне думаешь, да? Побренчишь? Господи… Показывай давай, чего там у тебя?

      Я захрустел страницами. Старался их перелистывать не спеша, ловил его смешинки, лёгкие улыбки, умилительные взгляды. Иногда он тыкал в фотографию пальцем и оставлял жирный отпечаток на блестящей поверхности, потом выхватывал у меня альбом из рук, всё старался разглядеть мои, как ему казалось, большие уши.

      — Ого, какой, — сказал Витька на фотографии, где я пришёл на утренник в местный дом культуры, когда мне было лет пять. — В рубашечке. Что за девочка такая?

      На снимке я держал за руку какую-то девчонку, куда-то её тащил, звал за собой. Уже и не помню все эти события своими глазами, воспоминания об этой ёлке остались лишь в рассказах бабушки с дедушкой.

      — Не знаю я, что за девочка, — сказал я. — Не помню. Помню только, что я тогда сказал Деду Морозу, «Дед Мороз, пошли, я тебе покажу, какую я себе бабуську здесь нашёл».

      Витька на меня недоверчиво глянул:

      — Прям так и сказал? Бабуську? Такие слова уже знал? Тебе лет-то сколько было?

      — А чего? Я вообще матом ругался только так. Дед рассказывал, как-то ехал со мной в трамвае, мне наступила бабка на ногу, я её обматерил. Мне тогда было лет шесть.

      — Что сказал?

      — Если верить деду, сказал ей, — я неловко прокашлялся. — Чего? Прям говорить, да?

      — Говори, раз уж начал.

      — Сказал ей… Ты чё, сука старая, мне на ногу наступила?

      Он засмеялся.

      — Не верю. Ты и в шесть лет вот так ругался, как сапожник? Нет. Врёшь?

      — Не вру. Хочешь, у деда потом спроси. Если вы с ним увидитесь.

      — Смотри, я ведь спрошу. А если это правда… Как тебе не стыдно? Баб

ушка бедная, а ты с ней так?

      — Шесть лет, Вить. Шесть. Что я тогда понимал?

      — Понимал, понимал, — Витька нарочно задел меня плечом. — Где-то же такие слова говорить научился? Значит, понимал.

      — От деда и научился.

      Он пролистал фотографии с нашей с бабушкой поездки в Адлер, когда мне было семь лет, где я в розовой футболке с Микки Маусом стоял с ней на фоне облезлых высохших пальм недалеко от крытого рынка с убогими позолоченными львами в самом центре облупившегося фонтана. Перевернул страницу и посмеялся над моей наглой трёхлетней мордой верхом на нашем чёрном, как сажа, ротвейлере по имени Юта.

      — Юта? — Витька переспросил меня. — Типа, как штат?

      — Наверно. Дед так назвал. Мама её очень любила. Но пришлось отдать, когда мне было три годика. У меня какие-то приступы начались, аллергия или чёрт знает что ещё. Задыхался, увозили на скорой. Жалко так её. Дед говорит, я её очень любил, и она меня тоже, любила. Катался на ней верхом всё время, пакет ей на голову надевал, а она такая была спокойная, всё терпела.

      — Да, я вижу, — он ткнул пальцем в фотографию, где Ютины глаза светились двумя яркими янтарными камешками в полумраке нашей комнаты.

      — Я не знаю только, почему, но, когда мне было лет пять, мне снились кошмары, и не один раз, где ко мне в комнату с балкона заходит такой чёрный-чёрный и страшный человек-волк или человек-собака и говорит мне, «Меня зовут Мосол, я тебя сейчас съем». И потом берёт меня и начинает жрать.

      Витька еле сдержался, чтобы не засмеяться. Если бы не спящие бабушка с дедушкой, заржал бы громче, чем в подъезде.

      — Нет, я серьёзно. Как будто, знаешь, я всё понимал в детстве, что отдали её из-за меня, и вот это чувство вины как-то прокралось в мою психику. Не знаю, конечно, насколько это вообще возможно.

      Он чуть отдышался и спросил меня: