— Артём, ты плачешь? — спросил меня Ромка, а сам ведь даже не смотрел на меня, всё сидел, уставившись в экран, даже не глянул в мою сторону.

      — Нет, ты что, нет. Чай тебе сделать?

      — Да, сделай. Потом мне это море пройдёшь?

      — Пройду.

      И я ушёл на кухню, лишь бы только он не видел моего красного лица и не слышал этих тихих жалобных всхлипываний.

      Вечером я отвёл его к Таньке и поехал к себе домой, вышел из такси во тьме нашего двора, растворился в подъезде и медленно стал подниматься на четвёртый этаж. Красота такая, ночная тишь и прохладный покой в облупленных подъездных стенах. Чёрные, опалённые холодом деревья едва покачивались от лёгкого ветра, за ними сияли огни чужого домашнего уюта, пылала согревающая тишина людских судеб за окном, снег лениво сползал с покатой крыши дома напротив, угрожая посыпаться на головы несчастным прохожим. Собаки надрывно лаяли вдали, внося свою лепту в звуковую палитру холодного спального района, перебивая своими истошными завываниями вечерний урбанистический шелест. И всё было в этом влажном ледяном воздухе – и старое деревянное окно с тонкой паутинкой трещин, снежное грязное месиво лужи у подъезда, скрипучая ржавая дверь, что открывалась жителям нашего дома, словно врата в мир тихого вечера перед телевизором и семейного очага. На мгновение меня напугал невесомый силуэт соседской кошки, он скользнул в полумраке и испарился в подъездной тишине. И не хватало лишь одного: его свежего сигаретного бычка в этой древней баночке из-под кофе, что стояла на грязном обгрызенном подоконнике. Пейзаж в окне ещё какое-то время удерживал меня, пока я не услышал тяжёлые дедушкины шаги.

      — Чего залип? — он спросил меня. — Домой пошли, мёрзнешь тут стоишь.

      И я пошёл домой. Лежал весь вечер в своей комнате, смотрел идиотские мультики, которые меня уже совсем не веселили, включал их, чтобы испытать чувство ностальгии по тому ушедшему времени, когда всё было хорошо, проще, не так скорбно, как сейчас. Я достал телефон и захотел ему что-нибудь написать, что-то дурацкое и раздражающее, вроде «Спишь?»

      А потом убирал телефон в сторонку и вспоминал, что в наших коммуникациях нам приходилось сильно осторожничать, чтобы не дай бог не попасться. Я и думать боялся, какая жизнь могла настать для него в армии, если бы кто-то узнал про его секрет, узнал про меня. Хоть он и поставил там себя с первых дней на место, показал, что мог за себя постоять, избил до кровавых соплей какого-то местного задиру, самбиста или каратиста, чёрт его знает. А потом вроде как они сдружились, вместе по вечерам на гитаре пели, собирали аншлаг, весь взвод и даже начальство. А мне от этого было только спокойнее, пускай там заводит себе друзей, якшается со всякими маргиналами, лишь бы его никто не обижал.

      Хоть и был у нас телефон, и голосовые сообщения, и даже видеозвонки, старые добрые письма в конвертах на хрустящей бумаге я ему всё равно писал, хотя бы раз в месяц, просто чтобы прочувствовать всю эту романтику разлуки, её атмосферу, как у русских классиков, где жёны и возлюбленные писали своим мужчинам, когда те были на войне или в ссылке. Однажды меня совсем понесло с моими приколами, я взял и начал письмо со слов, «Здравствуй, мой дорогой и светлый человек! Пишу я Вам со скорбной радостью на душе, спешу сообщить, что давеча подумалось мне написать Вам ещё одно письмо, да токмо нахлынули на меня противоречивые чувства, и письмо то сгорело в одиноком пламени моего камина.» Дурачился как мог, понаставил в письме твёрдых знаков по делу и без, так и отправил ему. Он вроде как мой прикол оценил, позвонил мне, долго смеялся, сказал, что поначалу подумал, что по ошибке вскрыл чужую почту.

      Ещё до его службы я предполагал, что нам с ним придётся шифроваться, использовать женские местоимения в мой адрес, что я в итоге и делал. И не было в этом никакого фетишизма и озабоченного подтекста, просто всю корреспонденцию, бывало, читали старшие офицеры, поэтому приходилось осторожничать. Я тогда снова решил приколоться над ним, да и над любопытными офицерами, и нашёл в соцсети страницу одной девицы с фотографиями довольно откровенного содержания. Она их там выкладывала зачем-то по нескольку раз в неделю, то ли пыталась с кем-то знакомиться, то ли продавала, чёрт её знает. Целую папку этих её снимков скачал и стал по две-три штуки вкладывать их в письма, а на обороте подписывать, «Не забывай про меня, мой сладкий» и всё в таком духе.

      После первого такого письма с сюрпризом он позвонил мне, тревожным голосом спросил, мол, что это ещё такое, кто это и зачем я ему присылал её фотографии? Мы с ним долго ржали, а он потом ходил по части и хвастался парням, что вот, мол, посмотрите, какая симпатичная цаца меня на гражданке ждёт. И всё это только укрепляло нашу с ним легенду, никто и подумать не мог, что кто-то окажется настолько больным на всю голову, чтобы слать фотографии чужой какой-то девушки и выдавать за свои. После третьего такого откровенного письма офицеры подошли к нему и с лёгким наездом спросили его, «А чего она тебе всё время свои фотки шлёт, у неё все нормально? Или тебе на одну уже спокойно не дрочится?» Смешно, конечно, было, но, чтобы лишний раз никого не напрягать, решили с этим армейским плейбоем пока завязать и обойтись старыми добрыми словами.

      В первую же неделю, как только он прибыл в часть, через знакомых я нашёл в Саратове человека, который бы оперативно мог собирать ему посылки за небольшую символическую плату, которую я кидал ему на карту. То носки ему отправлял с сигаретами, сладости всякие, то карты игральные, аж три колоды, ребята ещё попросили, колбасу там разную, чай, кофе, дезодоранты, всё, что только могло на службе пригодиться. И было так забавно слышать, как остальные солдаты стали к нему ещё более уважительно относиться, когда узнали, что он мог за два-три дня достать «с воли» всё что угодно. А мне и не жалко было, лишь бы только у него там не было проблем, лишь бы служба у него протекала тихо и гладко и чтобы он там только голодный не ходил.

      Каждый день я забивался в своей комнате на старом диване в тусклом свете телевизора, иногда пересматривал «Все псы попадают в рай» и всё думал, каким же этот Новый год будет мрачным и пустым, наполненным тоской и одиночеством. Съезжу тридцать первого декабря поздравить его семью, отдам его отцу подарки, Тане, Ромке конструктор вручу, они меня, может быть, попросят немножко посидеть за столом, хотя бы полчасика, а я навру что-нибудь про друзей, хотя на самом деле просто не смогу находиться в его доме, в окружении его родни, но без него самого, и трусливо унесу ноги в холодный Моторострой.

      Приеду домой, как обычно, сяду у окна и стану смотреть на улицу, как по бурлящей реке талого снега и глины будут проноситься машины, как будут спешить по своим делам редкие прохожие, как будут останавливаться на минутку и поздравлять друг друга с праздником. А у меня от праздника будет разве что искусственная малюсенькая ёлка в углу комнаты, мигающая дешёвыми китайскими гирляндами, и свитер с Дартом Вейдером в шапке Деда Мороза, который я обязательно нацеплю ради новогоднего настроения, хоть от этого его совсем не прибавится.