Нет. Не смогу насладиться ни Новым годом, ни своим днём рождения, ни его днём рождения. Каждый праздник для меня умер. До тех пор, пока он не вернётся домой, пока ко мне опять не вернётся, пока не сверкнёт своим камуфляжным силуэтом в дверном проёме и не обрадует солнечной улыбкой.

      Ближе к полуночи я заперся в своей комнате, погасил свет и сел на диван, прижав к телу колени, и всё на каком-то странном уровне я тогда продолжал на него обижаться, не понимая, как же так можно было оставить меня на целый год и уйти в свою армию, поставить на паузу всё, что между нами было, заставить меня, да и себя самого тоже, страдать в колючем одиночестве? Я бы, наверно, ни за что не смог уехать в Стэнфорд, если бы выдалась вдруг такая возможность, его чаша значительно перевешивала чашу с моими глупыми амбициями, я даже и не помышлял сравнивать эти вещи, мне это казалось каким-то богохульством. Но потом вдруг снова приходила ясность, что так он убегал от своих проблем, от смерти мамы, пытался забыться, чем-то себя занять, и делал это так, как считал нужным. И за это я винить его не мог.

      Я тоже пытался по-своему забыться в учёбе, участвовал во всяких идиотских конкурсах, школьных конференциях, писал какие-то исследовательские работы, набрал себе кучу кураторов среди преподавателей, лишь бы не оставалось по вечерам свободной минутки на погрустить и подумать о нём, зубрил по ночам всякую чушь, которая никогда мне в жизни не пригодится. Иногда оставался по ночам на киностудии, брал как можно больше монтажей, денег лишних заработать, но самое главное, опять же, хотел загрузить себя до беспамятства и утонуть с головой в работе, чтобы не было даже лишней минуты доставать телефон и смотреть, когда он там последний раз выходил на связь.

      Позвонил он мне как-то в один из грустных одиноких вечеров, я вздрогнул от телефонного жужжания, с такой радостью поднял трубку и тихо так сказал ему, чтобы бабушка с дедушкой лишнего не услышали:

      — Привет.

      — Привет. Ты как там? Учишься? Оценки какие у тебя?

      Я заулыбался, и он тоже, хоть я этого и не видел.

      — Нормальные оценки, — ответил я.

      — Нормальные? — он хитро переспросил. — Точно? Не врёшь мне? А то смотри, выкинут тебя из школы и ко мне сюда приедешь.

      — Ты мне идеи не подавай.

      Мы с ним оба замолчали, и в трубке вдруг раздался его грустный вздох.

      — Сигареты есть у тебя? — спросил я.

       — Есть. А что? Не хочешь, чтобы мне приходилось ради них… Как Светке Букиной, да?

      Рассмеялся, меня этим смехом заразил.

      — Да. Не хочу.

      — А ты нам билеты с гостиницей на лето уже забронировал? — он вдруг спросил меня, и я почувствовал, как он тихо улыбнулся.

      А я не понял его и переспросил:

      — Какие билеты?

      — Ты чего это? В Москву или в Питер. Я же тебе в письме написал. Не помнишь?

      — В каком письме?

      — Тём, — он прошептал тихо, видимо, чтобы ребята вокруг не услышали. — В письме написал, которое тебе оставил. В альбоме. Забыл уже?

      И я так растерялся, совсем не знал, что ответить, ведь письма-то никакого там и не находил. И что ему сказать? Подумает ещё, что мне всё равно.

      — Ну ты чего уж? — он сказал мне раздосадованно и цокнул. — Я тебе там перед армией письмо оставил. Знал же, что полезешь, будешь фотографии смотреть.

      — Так я лазил и смотрел, — признался я и тут же поник от накатившего стыда. — Не было там никакого письма.

      — В кармашках посмотри. В корешке от обложки.

      — Хорошо. Посмотрю. Извини. Я правда ничего не находил.

      Он засмеялся:

      — На лоб тебе надо было приклеить. Ладно, слушай… Ты можешь Ромке от меня на Новый год подарок передать? Ну… Купить его и передать?

      — Могу, конечно. Чего купить-то?

      А сам всё думал, как бы поскорее наступило завтра, чтобы завалиться к нему домой, раскрыть этот его потешный альбом со слащавыми, но такими милыми надписями и прочитать то письмо, что он мне оставил. Надо же, полгода почти его не находил, с ума сойти, а ведь лежало у меня прямо под носом, столько раз я открывал этот альбом и листал его плёночные страницы, видимо, слёзная пелена слишком туго застилала глаза и накрывала своей печалью мой разум.

      Я снова оказался в его холодной и пустой комнате, зашагал по ледяному линолеуму, распахнул толстенную картонную книжку, набитую полароидными снимками, и громко хрустнул толстой корочкой. А в наспех приклеенном бумажном кармашке с аккуратно вырезанными уголками лежала свёрнутая вдвое бумажка, торчала так тихо и невзрачно, неудивительно, что я её не заметил. Дрожащими от волнения руками я легонько схватил её за краешек, вытащил на белый свет и прочитал его идеальный почерк с любовью в каждой закорючке, в тщательно выведенных линиях и самых прекрасных буквах, которые я когда-либо видел в своей жизни.

      «Заяц!

      Знаю, что ты всё понимаешь, почему я решил в армию пойти. По глазам ведь твоим глупым вижу, что понимаешь. В книжке своей напишешь про такого героя, который от проблем в армию сбежал, будет тебе интересный персонаж. Если это, конечно, хоть сколечко интересно и оригинально. Навряд ли. И можно было бы тебя взять с собой, я бы взял. Ты только учись, глупостями не занимайся, ладно? Вернусь, сам поступлю куда-нибудь, вместе с тобой, будешь мне с английским помогать. И если хочешь, можешь уже на следующее лето нам гостиницу бронировать в Москве и в Питере, я точно буду с тобой, слово даю. И, может, я много тебе не говорил, что у меня там на душе творится, и вряд ли смогу красиво написать, но я попробую…