И эти его такие странные, немного жестокие, но оттого ещё более правдивые и откровенные слова меня так задели, я почувствовал, как сама по себе задёргалась нижняя губа и тихо произнёс:

      — Витька… Так ты по мне проехался, конечно. Но так, блин, приятно.

      — Да всегда пожалуйста. Ты не обижайся только, ладно?

      — Не обижаюсь.

      — Видел я таких, как ты, мальчишек. И задирал их, и обижал.

      — Бил?

      — Нет. Задирал. А сам всё будто хотел быть, как они. Вот так вот жить в своё удовольствие и ничего никому вечно не доказывать. Какой-то, знаешь, такой сладостный и заразительный похуизм. И так мне этого в жизни не хватает, если бы ты только знал, а ничего поделать с собой не могу.

      — И… Типа ищешь всё это во мне, да?

      Он махнул рукой и усмехнулся:

      — Вот, да. Сам всё додумал, молодец.

      — Но, если все такими, как я, будут, в мире кошмар что начнётся.

      — А и не должны все быть как ты! И как я не должны. Всего в меру, понимаешь?

      Он схватил мою ладонь и прижал её к лицу, нежно поцеловал и тихонечко добавил:

      — В меру кадетов, в меру боксёров. В меру любителей поиграть в сегу и половить ящериц. И зайцев тоже в меру.

      Улыбнулся, посмотрел на меня и спросил:

      — Понял меня?

      — Понял.

      — Иди сюда.

      Опять прижал меня к себе, гладил по спине и чмокал в макушку, будто извинялся за свои слова, хоть и было в них мало чего обидного, одна лишь суровая правда, которой я сам боялся.

      Я тихо прошептал ему:

      — Чего будем делать?

      Витька пожал плечами.

      — Спать давай. Что ещё делать? Вставать мне завтра рано.

      Я вцепился в него своими голодными грустными глазами и переспросил:

      — Спать? Как спать? Вить. Сколько ещё не увидимся. Ты чего?

      И он так отчаянно и тяжело вздохнул.

      — Перед смертью не надышишься, да, Тём?

      — Хотя бы полежим поболтаем? — спросил я его с надеждой и лёгкой дрожью в голосе.

      Он улыбнулся, нежно обхватил мою дрожащую ладонь и сказал:

      — Полежим и поболтаем. Давай, расстилай.

      С открытой балконной дверью в ласковых объятиях летней прохлады мы с ним лежали на разложенном диване, укрывшись лёгким покрывалом, касались друг друга ногами, смотрели в потолок и шептались обо всём на свете. Иногда тяжело вздыхал то он, то я, видимо, вспоминая, что уже утром всего этого у нас не будет, но потом улыбки и глупые смешки растапливали это уныние, но лишь ненадолго. И столько всего мне хотелось ему сказать, обнажить перед ним свою душу, открыться ему, разжевать в самых мельчайших подробностях все свои чувства, которые я испытывал к нему всё это время, слащаво дурачиться, кусать за ухо и по-детски признаваться в любви. Но снова моя застенчивость, которая всё не покидала меня даже в такой тяжёлый для нас день, тугим узлом затянула мой глупый язык, и мне лишь оставалось надеяться, что обо всём об этом он знал или хотя бы догадывался без лишних слов, просто находясь рядом со мной, чувствуя, как я легонько поглаживал его по руке и робко иногда пытался заглянуть в глаза.

      — Тёмка? — прошептал он.

      — М?

      — Спросить тебя хотел.

      — Спрашивай.

      — Только честно отвечай, договорились?

      — Договорились.

      — Скучать будешь?

      Что за глупый вопрос, подумалось мне тогда. Конечно, буду. Не просто скучать буду, а убиваться буду, терзать на куски своё сердце и душу, буду рыдать по вечерам, захлёбываться соплями, разглядывая наши с ним полароидные фотографии, вдыхая аромат его любимого свитера. Но сказать я ему всего этого не мог, разве говорят вслух о таких вещах? Думать-то о таком иногда было неловко, а тут вслух говорить.

      И я скромно ответил ему:

      — Буду. Буду скучать.

      — И я буду.

      Он полежал, задумчиво глядя в потолок, погладил меня по волосам и опять спросил:

      — Ждать будешь?

      Я знал, как важно для него было в эту ночь услышать мои однозначные ответы на эти вопросы, но они мне казались почему-то такими неловкими, так меня смущали, и вместо банальных слов я повернулся на бок и уткнулся своим лицом в его грудь, лёг на неё, обхватил его тело своей рукой и стал наслаждаться музыкой его сердца, которое пока ещё билось на этом диване посреди моей комнаты.

      — Будешь ждать-то меня? — не унимался Витька.

      Я легонько дёрнул головой, достаточно, чтобы он разобрал утвердительный ответ, закрыл глаза и погрузился в наш с ним миг наслаждения. Он робко поцеловал меня в лобик, негромко так чмокнул губами, отчего я слегка съёжился и заулыбался в приятной неге. Я надеялся, что он не станет спрашивать меня, буду ли я весь этот год ему верен, не стану ли заниматься какой похабщиной не пойми с кем. И этих вопросов он мне так и не задал, видимо, знал, что ни за что на свете не смогу предать наши с ним чувства, свою хрупкую любовь, не смогу ранить родное мне сердце.