— Вить?

      — Чего?

      — Верхнекамск без тебя будет какой-то не такой. Не Верхнекамск даже совсем.

      — Без тебя тоже, Тём. Спи давай, ладно, заяц? Я сам уже вырубаюсь.

      Заяц.

      Сколько я ещё не услышу это глупое и забавное, но такое уже родное моим большим ушам слово. И вряд ли он станет меня так называть по телефону, вокруг ведь будут другие солдаты, ещё не дай бог услышат, придётся нам с ним шифроваться, будет называть меня Тёмычем, делать вид, что разговаривает с другом или братом. И на каком-то своём уровне он мне и был и другом, и братом, и самой значимой в моей судьбе фигурой, силуэт которой вёл меня за собой в наше с ним будущее, наполненное чем-то прекрасным и особенным, будоражащим сознание.

      Я подполз к нему поближе, лёг ему на грудь, а он крепко меня обнял, улыбчиво посмотрел на меня, краешек его губы неловко подрагивал, а в его мерцающих в свете уличных фонарей зелёных глазах я прочитал нотки довольной радости и благодарности. Ещё долго я ловил на себе его волнительный стальной взгляд, слушал его дыхание, ощущал перекат тугих мышц под тонким слоем кожи, а потом вдруг почувствовал, как он еле слышно засопел, забыв свою крепкую руку у меня на плече.

      Я старался ловить каждый его вздох, запомнить, как он звучал, как ощущался, что я при этом испытывал, старался отпечатать эти моменты в недрах моего сознания и бережно сохранить их в пыльных архивах моей памяти. И знал ведь, что ближайший год буду доставать эту плёнку воспоминаний очень и очень часто, наверно, каждый день, может быть, даже по нескольку раз. И что будет эта плёнка для меня единственным на этом свете кусочком, связывающим меня с Витькой, с его душой, с его лаской и заботой, с его домашним и родным присутствием, с его бархатным голосом и нежной натурой. И в эту ночь последний раз перед его уходом в армию я умиротворённо закрыл глаза, утопая в блаженстве его дыхания и теплоты.

      Наутро мама специально проснулась пораньше, приготовила нам с Витькой кофе, бутербродов, за завтраком я заметил, как она с какой-то тоской поглядывала иногда то на меня, то на него, чувствовала нашу с ним тревогу, и всё это напоминало мне то холодное и пугающее чувство невыученного домашнего задания перед самой школой, где ты точно знал, что тебя отчихвостит злая учительница. Он взял мою сумку с припасами, обещал переложить всё в свою, которую сам заготовил дома.

      И вот он стоял в дверях моей квартиры, и это был последний раз, когда я мог обнять его или поцеловать, физически ощутить его тепло и любовь, чтобы ненароком не словить на себе непонимающих шокированных взглядов, последний раз, когда я мог прикоснуться к нему по-настоящему, не прикидываясь друганом или братом, когда мог быть самим собой, его лопоухим зайцем, который весь дрожал и не хотел его отпускать.

      Мама стояла позади меня, смотрела на нас с Витькой, наблюдала за этим щемящим душу моментом нашего прощания. Он в последний раз горячо поцеловал меня в губы, положил свою тяжёлую руку мне на щёку, обжёг меня изнутри своим пламенным языком, посмотрел мне в глаза, глядел в них так пристально, так долго, не выпуская меня, будто хотел мне что-то безмолвно сказать, а я только и думал, как бы убить в горле холодный накатывающий комок. Он прижал меня к себе, я уткнулся мордой в его олимпийку, жадно втянул носом его дезодорант и сигаретный дым, предался короткому мигу наслаждения, когда он поглаживал меня по волосам и еле слышно шмыгал, но совсем громко не всхлипывал.

      Я отошёл в сторонку и пустил к нему маму, она приобняла его, похлопала по спине, погладила по его коротким волосам, поцеловала его в щёчку.

      Потом перекрестила его и тихо сказала:

      — Давай, сынок, возвращайся поскорее, ладно?

      И эти её слова выстрелили мне свинцом в самое сердце, пуля будто прошла насквозь и оставила зияющую дырку пустоты и бесконечной обречённости, которую теперь сможет залатать лишь он своим присутствием в моей жизни, когда вернётся через год после службы. Я был бесконечно рад, что она так трепетно к нему относилась, называла этим ласковом словом «сынок», которое раньше предназначалось лишь для меня, этой лаской она теперь делилась и с ним, всеми силами показывая, что его возвращения в нашем доме отныне ждали больше, чем Нового года.

      И он исчез в утреннем свете подъезда, а мама закрыла за ним дверь, оставив меня наедине с одной лишь мыслью, что скоро я смогу увидеть его ещё раз на вокзале, смогу увидеть, но не смогу прикоснуться, между нами возникнет невидимая стена человеческого неприятия, а на лице вырастут каменные маски для нашего с ним очередного спектакля о двух друзьях. Мама мне ничего не сказала, будто боялась даже на меня посмотреть, понимала, что единственный лучик света, что был способен развеять мрак моего одиночества и скорби, только что вышел через нашу дверь и не войдёт в неё еще очень долго.

      Мокрая железная гусеница вагонного состава сверкнула своими красными глазами в моросящем дождливом тумане. В луже, словно в старом мутном зеркале, отражалось ночное вокзальное сияние, поезда замерли, как неприступные железные крепости, и запутались в этих шелковых рельсовых нитях. Где-то вдалеке засвистел поезд, я на секунду обернулся и понял, что зря, ни на одном из бесконечных путей аж до самого горизонта состава не было видно, а вдалеке, на фоне раннего утреннего неба, лениво поворачивали свои головы башенные краны, плавно летали над дальней частью вокзала и рассекали воздух своим уродливым металлическим скелетом.

      А его всё нет и нет. Я уже думал позвонить Витьке, узнать, не уехал ли его поезд, а потом вспомнил, что телефоны у них отняли и выдадут только по прибытии в часть. И опять я загрустил, снова стал искать утешения в окружающем мире, смотрел, как небо над этой частью города пылало красным пожаром заводского огня, как переливалось тёмно-синими оттенками ночного тумана, будто две разные кисточки макнули в стакан с чистой водой и дали природе самой размешать эти краски. Белые мокрые звёздочки июньского дождя мерцали в ярких лучах прожекторного света, хаотично танцевали вокруг него, словно искорки бенгальских огней, и воздух от лёгкого дождичка наполнялся пряной летней сыростью, ночной прохладой и едким ароматом вокзальной химии.

      Эхом на весь вокзал зазвучал жуткий голос мрачной барышни:

      — Пассажирский поезд с сообщением «Верхнекамск – Саратов» прибывает на первый путь. Нумерация вагонов с головы поезда.

      Значит, скоро его увижу. А пока всё стоял и бегал взглядом по территории станции, слушал, как мокрый асфальт аппетитно похрустывал под колёсами людских чемоданов, смотрел, как кривая полоска рыжих вокзальных огней уплывала вдаль, петляя вдоль железной дороги, и исчезала совсем недалеко в такой же рыжей туманной дымке. И где-то вдали, будто и не в этом мире, распевались тяжёлые головы локомотивов, зазывая своим свистом путешественников в дальнюю дорогу тоски и печали.