— Тёмка, ты как?

      Я ещё раз прокашлялся, чуть лёгкие на пол не выплюнул, посмотрел на него слёзными глазами и дышал через рот, ответил ему:

      — Нет. Надо было раньше начинать. Сейчас всё. Поздно. Я… Я не понимаю.

      Он потрепал меня по голове и тихо произнёс:

      — Дурак ты у меня.

      Его рука скользнула по моему лицу, он легонько щипнул меня за щёку и прижал к себе, нежно приобнял и чмокнул в шею, и этим робким поцелуем убил во мне все неприятные ощущения и горечь на языке. И так мне не хотелось, чтобы он меня отпускал, я ненавидел саму мысль, что придётся потерять тепло его объятий, его жаркие прикосновения и ласковые вздохи за ушком, задумался об этом на секунду, и весь этот вихрь переживаний полез наружу через глаза и затянул всё вокруг мутной пеленой.

      — Вить.

      — М?

      — Я всё время тебя спросить хотел. Извини, если обижу. Но ты ведь совсем другой. Ты же понимаешь, да?

      Он шагнул назад, непонимающе посмотрел на меня, покачал головой и сказал:

      — Нет. Не понимаю.

      — Чего ты нашёл-то во мне? Мало, что ли, всяких… Просто думаю иногда, что мне с тобой так несправедливо повезло. Да на тебя даже девчонки эти смотрят и мне завидуют. Неужто сам не заметил?

      И я виновато опустил взгляд, то ли боялся задавать ему такие откровенные вопросы и залезать к нему в голову, то ли стеснялся своей ребяческой глупости и прямолинейности. Он выдохнул дым и выкинул бычок в окошко.

      — Тёмка. Ну-ка, посмотри на меня. Посмотри, говорю.

      Я поднял голову и вцепился в него своим глупым дрожащим взглядом, и не было на его лице ни улыбки, ни света в глазах, лишь суровая мина и пугающая искренность.

      Он сказал:

      — Я не знаю, что ты обо мне думаешь. И что всегда обо мне думал. Может, я давал тебе какие-то поводы, может, сам виноват, уж не знаю. Но, ты думаешь, я не замечал?

      — Что не замечал?

      — Как ты вот относишься ко мне, будто… Я не знаю даже, сказать-то как. Будто, типа, недостоин меня. Глупости какие.

      Я шмыгнул, увёл в сторону испуганные глаза и пробубнил:

      — А что, не так, что ли?

      — Вообще не так. Слушай. Я тебе сейчас прописные истины банальные буду затирать, но я пьяный немножко, поэтому…

      Он вдруг посмеялся и глянул в сторону, всё будто искал в себе силы на эти откровения.

      И он сказал мне:

      — Не вот этой вот всей камуфляжной мишурой надо доказывать, мужик ты или не мужик. Я ведь знаю, что ты думаешь. Что всегда думал. Хоть ты мне и не говорил. Думаешь, ты хлюпик и маменькин сынок?

      — Да.

      — И ты прав. Ты хлюпик и маменькин сынок. А я, по-твоему, типа, правильный весь такой, да?

      — Да.

      — Тогда, как ты думаешь, что именно я, такой весь, как ты говоришь, нормальный, в тебе нашёл? Как ты меня всё время спрашивал в самом начале, помнишь, "Почему ты со мной водишься и везде гуляешь?"

      — Я не знаю.

      — И я не знаю. И я тоже как-то раз думал об этом. Знаешь, чего надумал? Раз я весь такой, как ты говоришь, правильный и нормальный парень, с чем я не совсем согласен, но, допустим, если я, весь такой правильный-нормальный парень, тянусь к тебе… а я к тебе тянусь, слово даю… то, значит, есть в тебе что-то, чего всей моей, как ты считаешь, правильной и нормальной натуре не хватает.

      — И что же это?

      — А чёрт его знает. Но что бы это ни было, Тём… Вот поэтому я сейчас и стою с тобой здесь на балконе, дома у твоей мамы, смотрю в твои глупые заячьи глазёнки, схожу с ума и думаю, как же я без этой лопоухой морды там буду целый год? Думаешь, мне тяжело маршировать, постель мухой застилать в четыре утра, чтоб не взорвали, и кросс бегать, как лошадь? Да я семь лет на это убил, да я в детский лагерь еду, в эту вашу «Дружбу», или как там её? Но тебя там не будет, и вопросов твоих дурных не будет, и мамы твоей, и шуток твоих странных, и Джимми не будет, ни тебя, ни фильмов твоих, не будет «а помнишь, как там у Букиных», и нытья твоего милого там тоже не будет.

      — Нытья?

      — Ну, так уж, совсем немного. Когда ты на улице мёрзнешь или когда гуляем очень долго. Чуть-чуть совсем.

      — А ты вот никогда не ноешь.

      — А может, в этом дело? Типа ты весь такой, каким я быть боюсь?

      — Это как?

      Он задумался, опустил голову и сказал:

      — Не знаю. Мысль поймал, а до конца ещё не сформулировал. Да нет, точно же. Ты бесстрашный, Тёмка. Совсем ничего этого не боишься, поэтому я тобой так по-своему всегда восхищался. Доволен теперь? Всего меня наизнанку вывернул. Бандит ушастый.

      — Ты мне никогда такие вещи красивые не говорил.

      Он опять высунулся в окно, посмотрел на занимавшийся над девятиэтажкой рассвет и сказал:

      — Ну а сейчас-то чего бояться? Завтра уже в армию. Станет за все эти откровения стыдно, так я уже далеко-далеко буду. Да, заяц?