Таня протирала последнюю тарелку, повернулась лицом ко мне, всё на меня смотрела, а потом спокойно спросила:

      — Тебе Витя уже ключи от квартиры оставил?

      Я вдруг скорчил удивлённую мину и уставился на неё, как баран. Ключи? Какие ещё ключи? Мне? Зачем?

      — Какие ключи? — я переспросил аккуратно.

      Таня мне объяснила:

      — Он сказал, ты сможешь иногда заезжать на недельке и цветы хотя бы поливать. А то мы с отцом весь день на работе. Не сможешь, что ли?

      — А, это, — вдруг опомнился я, сделал вид, будто вспомнил нашу с ним старую беседу о цветах, которой никогда и не было. — Да, смогу, чего уж там. Времени будет навалом.

      Этот небольшой диалог меня тогда так успокоил и даже, казалось, что-то прояснил, но я всё равно не был до конца уверен, вдруг он просто сказал им, что его друг Артём будет приезжать поливать цветы? Подумаешь, это же совсем ничего не значило. И снова мне надо было по крупицам собирать информацию, добиваться какой-то стопроцентной ясности, играть в детектива. Таня вдруг ушла с кухни и оставила нас с отцом одних, и сердце моё снова бешено застучало в предвкушении знатной эмоциональной встряски.

      Отец его посмотрел на меня так серьёзно, немного даже по-злому, весь как-то насупился, казалось, что сейчас на меня налетит, достанет откуда-то свой топор, и, прямо как в моей книге, погонится за мной по всему дому. Я старался сохранять хладнокровие и мужественно смотрел ему прямо в глаза, всем своим видом демонстрируя, что ничегошеньки не боялся, а сам отдался во власть неконтролируемой дрожи.

      — Ты только его не оставляй, — спокойно сказал он мне. — Не обманывай его, пока он там служить будет. Понял?

      Да. И тогда-то я всё для себя понял.

      Всё-то они прекрасно знали, и не осталось у меня уже никаких сомнений. Мой пульс постепенно вернулся в норму, я чувствовал, как слегка остыли мои раскрасневшиеся уши, и без всякого тонометра знал, что у меня тогда резко упало кровяное давление. Я настолько расслабился, что на миг почувствовал зарождавшуюся на лице глупую довольную улыбку, которую тут же пресёк на корню, одёрнул себя и продолжал молча сидеть, уставившись на отца.

      — Понял? — он переспросил меня.

      Я кивнул.

      — Понял.

      У меня если и оставались вопросы, то касались они каких-то мелких и незначительных деталей. Я думал, как же Витька им всё про нас рассказал? Как они всё это осознали, переварили и приняли, начали спокойно относиться? Смирились с тем фактом, что я был его молодым человеком, что не было у него никакой девушки, о которой он врал окружающим. И всё, что тогда происходило в его квартире между мной и его семьёй, всё это мне было невыносимо трудно сопоставить с теми жуткими вещами, о которых я слышал в Витиных историях, о которых сам читал в его письме. Об этих ужасах я и написал свою книгу, вдохновившись его рассказом.

      И я вдруг осознал, что ведь всё то, что происходило сейчас в нашей с ним реальности, уже произошло в моём романе, словно сама жизнь моими бездарными ручонками написала сценарий, своего рода пророчество нашего с ним будущего, составила дорожную карту событий. А ведь я, когда писал это самое «пророчество», и думать не смел, что нечто подобное могло произойти в реальной жизни, что Витина семья, как и семья его прототипа в моей книге, сможет наконец-то смириться с его маленькой особенностью и снова научится жить с ним в гармонии и мире. Тогда мне это всё казалось одной бестолковой розовой соплёй, длиной в четыреста страниц, этот сюжет виделся мне приторным и слащавым, максимально неестественным и притянутым за уши. Ведь я, когда писал всё это, в глубине души понимал, что занимался какой-то творческой самотерапией, окунался с головой в пьянящий дурман сладостного вымысла, который мои дрожащие пальцы переносили из воспалённого разума на белые страницы очередного бездарного творения. И уж точно я тогда не догадывался, что все те вещи, которые я выстрадал бессонными зимними ночами, сбудутся и станут частью нашей с ним реальной жизни, перейдут из плоскости эфемерной придумки в измерение самой настоящей действительности, которую можно было увидеть, услышать и потрогать. Словно Хотторн Абендсен из «Человека в высоком замке», я случайно обнаружил ту самую истину, ту самую правду, какой она была на самом деле, правду, о которой я написал в своей книге, правду, которая только потом сошла с шершавых и сухих страниц и вошла в нашу с ним жизнь.

      Послезавтра Витька уже должен ехать на сборный пункт, там его побреют налысо, выдадут форму, проведут первичный инструктаж, а после уже отправят на поезде в далёкий Саратов, где он за колючей проволокой воинской части оставит меня на долгий год. Он обещал мне, что я смогу потом приехать на вокзал и проводить его, прямо до поезда, до самого вагона.

      А сегодня он предложил мне куда-то с ним сходить минут на десять, я не стал сопротивляться и задавать лишних вопросов, молча оделся и вышел с ним на улицу, в вечернюю июньскую прохладу. Мы шли с ним по лабиринтам его родного частного сектора, вдыхали аппетитный аромат растопленной бани, ушами ловили пронзительный писк стрижей прямо под розовой сладкой ватой закатного неба.

      Поначалу я испугался, когда он привёл меня на кладбище всего в десяти минутах ходьбы от его дома, но потом сразу всё понял, поймал его угрюмый и спокойный взгляд и молча проследовал за ним. Он привёл меня на могилу своей матери, на свежий, только недавно вскопанный холмик под пышным одеялом цветов и чёрных ленточек. Витька молча стоял у подножья могилы, уставился на холодную плиту, а я аккуратно поглядывал на него, не желая в очередной раз стать случайным свидетелем его слёз. Но сегодня он держался, будто уже выплакал всё, что только мог, стоял молча, разок шмыгнул носом, прерывисто дышал, поглядывал на меня, следил за моей реакцией.

      — Вот и познакомились, — пробормотал он негромко и тихонечко усмехнулся. — Хотя бы так.

      Я подошёл к нему поближе, а он вдруг обхватил меня рукой и плотно так приобнял. Я прижался головой к его плечу и, впервые за столько дней, ощутил жар его тела, услышал его дыхание и стук его израненного сердца. И хотелось мне в тот момент, стоя у могилы, пообещать вслух его маме, что я буду с ним рядом всегда, в самые страшные моменты его жизни, никогда не оставлю его в метели и вьюге ударов судьбы, что буду трепетно дорожить его чувствами, его сердцем, изо всех сил постараюсь его не разбить и не причинить ему горьких страданий. Но в очередной раз я подумал, что слова были неподходящими и избыточными, и снова промолчал и прижался к Витьке ещё сильнее, к его пылающей груди, к его старой прокуренной олимпийке.